А с остальным они справятся.
Дыхание женщины выровнялось.
На столе вспыхнул алым огнем огарок свечи.
Глава 9. Подхолмье
Яромир не помнил Прощального обряда. Только то, что дочка цеплялась за его штаны, прижималась к нему в страхе. Маму закапывали в землю. Девочка не понимала, зачем.
— Почему? Чем она провинилась? Она вернётся?
— Нет, — шептал кто-то рядом. — Но она будет тебя ждать. Вы обязательно встретитесь. Потом.
— Меня тоже закопают в землю? — разревелась малышка. — Я не хочу! Не хочу!
Яромир что-то рыкнул на непрошенных помощников, взял ребенка на руки и снова застыл безмолвной статуей на краю могилы. Потом все разошлись, а Яр с дочкой вернулись в холодный дом, казавшийся теперь тусклым и пустым.
— Папа, когда вернётся мама?
Он молчал. Молча гладил девочку по золотым волосам, разбирал сваленные в кучу вещи, к вечеру даже попытался сварить кашу — тоже молча. Варево пригорело и пахло отвратительно, но Любима стоически съела три ложки.
— Папа, мне страшно. Не молчи.
Она жалась к нему — маленькое, потерянное, золотоволосое чудо. И он решительно тряхнул головой, стукнул ладонью по столу, разгоняя злые и слабовольные мысли. У него нет времени переживать. Ходить в пивную, жаловаться на жизнь, страдать. У него дочь голодная!
Но…
И все же Даниса забрала с собой часть его души.
Яромир решительно встал с лавки.
— Пойдем, сходим к тётке Кривой. Она нам молока продаст, а может, и свежих пирожков. Говорят, она каждый день печет что-нибудь вкусное.
Любима послушно вложила в его руку свою.
На углу Солёной улицы Яр столкнулся с Мирославом, братом Данисы. Тот шел от пивной. Глаза потухшие, походка пьяная, рубаха рваная — видно, с кем-то успел подраться.
— О! — Мирослав подошёл ближе, хлопнул родственника по плечу. — Не бойся! Дочку твою теперь не тронут! Сгорит, ведьма!
Яр шагнул вперед, стал так, чтобы дочка, оказалась прикрыта его телом. Мирослав — мужик хороший, но Отец знает, что придет в голову пьяному с горя!
— Проспался бы ты.
— Не могу, — мотнул головой шурин. — Пью, пью, а забыть лица ее не могу. Она же младшая, любимая была. В семье. Но выросла доброй такой, тихой. Тонкая, как тростиночка. Все кулаки чесались лезть ее защищать. Всегда ж найдется сволочь, что к тихоне привяжется. И колотил! Купцова сына бил, помню, внука скорняка отделал, да. А выросла — они же и свататься стали. А девчонка с характером вышла — наотрез! Только тебя видела. Слезы лила каждый раз, когда ты Ринку до дома провожал. Я уж и тебя хотел… Но сердцу, оно ж, не прикажешь. А потом как Ринка ушла к Камнюку служить, оно как-то у вас и сладилось. Вот Любка родилась. А эта…
Шурин махнул рукой в неизвестном направлении. Закачался, схватился за плечо Яра, пытаясь устоять на ногах.
— Но ты не волнуйся. Воздастся ведьме. Живодёр наш с нее теперь не слезет, пока заживо не похоронит. Отомстим! Отомстим, брат. Пусть горит. Пусть мучается. У-у, ведьмища…
Яромир смутно понимал суть разговора.
— Слав, ты бы шел спать. А ведьмы, они на севере водятся. У нас нет.
— Сжечь! А ведьмы, чародеи — все одно! Темная кровь! Тьма! Гореть на костре твоей полюбовнице! Гореть!
Яромир шагнул в сторону, осторожно обходя родственника. Тот этого не заметил. Что-то бурчал себе под нос гневно, потрясал пудовым кулаком. Яр перевел ребенка на другую сторону улицы.
Вернулись они от Кривой быстро. Тетка-молочница говорила без умолку, и каждое слово ее казалось Яру ножом, который проворачивают в и без того кровоточащей ране. На обратном пути к ним подходили люди. Выразить сочувствие, жалостливо погладить ребенка по голове, сказать что-то бесполезное.