— Но это же ужасно, — прошептала Усаги, испуганно смотря на Мамору. — Так… Это так неправильно! Ты же жив. Н-нельзя так, это же…
Она не договорила. Тело прошибло насквозь, и Усаги задрожала. Зажмурившись, она изо всех сил пыталась прийти в себя. Связь, натянувшаяся до предела, выкручивала, казалось, все внутренности, а нестабильное эмоциональное состояние только всё ухудшало.
Мамору, не удержавшись, сделал один широкий шаг к ней и крепко обнял, словно пытался спрятать от всего мира; Усаги вцепилась в него, как слепой котёнок, изо всех сил сжимая в кулаках ткань тонкой чёрной рубашки.
— Это же грех — хоронить одного вместо другого, писать чужие имена, — прошептала она, когда дрожь немного утихла.
Уткнувшись носом в золотистые волосы, Мамору ответил не сразу.
— Им пришлось это сделать. Иначе бы я был уже мёртв.
— Но тебя найдут всё равно… Тебе нельзя быть здесь! — воскликнула Усаги, вскинув голову на него. — Мамору, ты…
— Я знаю, — он ласково улыбнулся и погладил её по шее, успокаивая. — Но я не мог пройти мимо и не помочь. Тебе — особенно.
— Почему? — голос дрожал, и Усаги смогла только шептать.
Несмело, она подняла руки и тоже обняла его, пальцами аккуратно касаясь шеи. Кожей она ощущала витиеватые узоры таинственного вензеля, указывающего на «истинного» Мамору, неосознанно водила по ним, не понимая сначала, как действовала сейчас на него. Левое запястье нестерпимо жгло, но Усаги могла обращать внимание лишь на Мамору, лишь на него одного.
Он не ответил на её вопрос. Только зажмурился и уткнулся в изгиб плеча, затихнув. В этот момент Мамору напоминал натянутую тетиву: его — или лучше сказать их? — нервы были напряжены до предела. Не нужно было ничего говорить, они оба это прекрасно понимали: Мамору видел её вензель «ЧБ» на запястье, Усаги ощутила его «ЦУ», когда водила пальчиками по шее. Всё можно было сделать гораздо проще, что, собственно, Усаги и сделала.
Шумно вздохнув, чувствуя приятную тяжесть его ладоней на своей спине, она осторожно прижала левое запястье к мужской шее, соединив таким образом два рисунка.
Связь как будто вывернула их обоих наизнанку, заставив судорожно хватать ртом воздух и прижиматься теснее, цепляться ослабленными пальцами за шею и словно умирать в агонии всепоглощающего огня, который на секунду затопил их сознания. Рушились их незримые отдельные «я», ломались все стены неизвестности и недосказанности, и связь — прочная, вечная — крепла в их душах, строя «мы», которое разрубить будет не так уж и просто.
Усаги не могла сдержать стона, когда Мамору, поддавшись эмоциям и силе их связи, напористо поцеловал её, сметая в сторону все оставшиеся препятствия. Словно сошедшие с ума больные или потерявшиеся в пустыне путники, желающие обрести спасения, они искали утешения друг в друге, в этих жарких прикосновениях и пробивающих все запреты и сомнения поцелуях.
Ночь была долгой и невыносимо сладкой, когда они сгорали в нежных объятьях страсти; она стала избавительной, сокрущающей и очищающей — и связь окрепла, обрела силу, соединяя уже не только ментально, но и физически две измученные временем и жизнью души.
…Утро же было ленивым и мягким, трепетным, наполненное каким-то невообразимым светом.
Первым проснулся Мамору и ласково перебирал золотистые пряди, пока Усаги не проснулась и, жмурясь от солнечных лучей, пробивающихся сквозь щель между занавесками, не прижалась к нему.
— Я не знаю, что меня ждёт в будущем, — после обмена нежными «с-добрым-утром» поцелуями вдруг прошептал Мамору. — Но я не смогу остаться не то что в Токио — в Японии. Я говорю это, чтобы ты знала, не хочу скрывать этого факта.
Усаги, рисующая пальчиками узоры на его груди, замерла.