— Адриан? — негромко позвала Маринетт.
Он вздрогнул, словно очнувшись, и медленно поднялся на ноги.
— Прости, — Адриан неловко провёл ладонью по волосам и смущённо посмотрел на неё. — Я позвал тебя в гости, но совсем ушёл в свои мысли. Так нельзя…
Маринетт подошла ближе и взяла его за руку.
— Что тебя тревожит? Ты с самого утра сам не свой.
Адриан вздохнул и ссутулился.
— Это может показаться странным, но…
— Давай сядем, — прошептала Маринетт и погладила его по щеке. — И ты расскажешь. Если захочешь.
Он кивнул. Заторможенно, как-то вяло, однако согласился говорить. Это уже ободряло.
Маринетт села на кровать, скрестив по-турецки ноги, и наблюдала, как Адриан сначала взял с полки небольшую фоторамку, а потом устроился рядом. Молча, без слов, он показал ей фотографию. На ней были изображены женщина и маленький мальчик: оба зеленоглазые, светловолосые, с одинаковыми весёлыми улыбками и задорным блеском в глазах.
Сердце у Маринетт ухнуло.
Она дрожащими руками взяла рамку, осторожно провела похолодевшими пальцами по стеклу.
— У неё сегодня день рождения, — негромко проговорил Адриан.
Маринетт подняла на него голову, но он смотрел куда-то в стену.
— Вернее, был бы, — вздохнул Адриан. — И после её смерти этот день всегда кажется мне таким серым и тусклым. Отцу, наверное, тоже. Он вроде старается держаться, но в этот день, как и в день её гибели, всегда с головой уходит в работу. А я остаюсь один. Наверное, это эгоистично, но… Я так хотел бы поговорить с ним о ней. Но я ни разу не решился за эти годы.
Он зажмурился, покачал головой.
— Это, наверное, кажется таким глупым и странным, правда я… Я не хочу быть один.
Маринетт пересела поближе и погладила Адриана по плечу. Внутри неё бушевала буря боли, однако это было лишь одной миллионной тех страданий, которые испытывал Адриан.
— Это совершенно нормально, — прошептала она. — Не надо винить себя за то, что ты хочешь быть ближе к отцу в эти дни.
— Ему же тоже тяжело. Я вижу, как он старается, — возразил Адриан. — И… в последнее время он даже становится похож на прежнего себя. Я думаю, это заслуга Натали, но… Нельзя же сразу перемениться. Когда ты сломан, ты… Трудно собраться заново.
Маринетт покачала головой и прижала пальцы к его губам.
— Не надо оправдывать его. Никто не хочет быть один. И это нормально.
Вот только Адриан её как будто не слышал. Всё дальше и дальше он погружался в пучину отчаяния, ломаясь под гнётом урагана внутри себя.
— Я, наверное, плохой сын. Я требую слишком много по отношению к себе, и…
Маринетт больше не могла себя сдерживать. Ей нужно было привести Адриана в чувство, и чем быстрее — тем лучше.
Она вскочила на колени и с усилием потрясла его за плечи.
— Не смей! — пылко воскликнула Маринетт, и Адриан в изумлении уставился на неё. — Не смей так говорить об Адриане Агресте! Каждый, кто знаком с ним дольше обычного «Привет-привет», подтвердит мои слова. Он самый лучший человек в мире: он замечательный сын, верный друг и самый любящий парень на свете. И если ты считаешь всё это эгоизмом… Считай дальше, твоё право, но тогда запомни, что в твоём случае это — проявление любви, а не простая прихоть!
Она говорила с жаром, уверенная в своих словах, а по щекам её струились слёзы. Как много всего Маринетт могла бы сказать ему — ещё скажет в будущем, вот только сейчас она больше не могла говорить. Комок застрял в горле, и она прижала голову Адриана к своей груди.
— И если тебе кажется, что ты один… Ты можешь этого не замечать, но я всегда рядом. Была и буду. Даже сейчас. Ничто другое — неважно. Только не смей говорить о себе гадости, пожалуйста. Ты самый лучший, слышишь?