— Там есть панна-котта (прим. Панна-котта (Pa
Я медленно киваю. Грустно.
— Да, приятель. Видел.
Я видел его, когда украдкой заглянул в холодильник, хотя мама и запретила мне это делать. Видел одиннадцать лет назад, еще до наступления темноты, страданий, сломанных костей и тюремных решеток.
— Ты жульничал, — кричит мама, обращаясь к нам обоим. — Это было очень неприлично. — Ее глаза пляшут от веселья. — Десерт только для именинников, ты же знаешь. Кажется, я не знаю ни одного именинника.
Кухню заполняют два голоса — громкий и возбужденный, тихий и замкнутый.
— Сегодня мой день рождения.
Моя мать продолжает изображать удивление.
— Правда?
— Да!
— О боже мой, Воробушек. Я и понятия не имела!
— Ты знала, ты знала! — настаиваю я.
Ее улыбка заставляет меня светиться изнутри.
— Тогда ладно. Полагаю, что в таком случае после ужина в холодильнике для тебя найдется что-нибудь сладкое. Но сначала, любовь моя, мне нужна твоя помощь кое в чем, хорошо? Как думаешь, ты можешь помочь своей маме с одной маленькой работой очень быстро?
Я никогда не чувствую себя более особенным, более нужным, чем когда она просит меня помочь ей. Волнение расцветает в моих шестилетних глазах. Мое семнадцатилетнее сердце бьется чуть быстрее.
— Конечно, мама! Я могу сделать все, что угодно!
— Знаю, что можешь, мой драгоценный мальчик. Ты можешь убить драконов, спасти принцессу и снова сделать весь мир правильным. Вот почему я так сильно люблю тебя. Ты самый сильный маленький воробушек во всем мире. Давай. Пойдем со мной наверх. Это не займет и секунды. — Она протягивает руку маленькому мальчику, и он радостно принимает ее, не задумываясь. Женщина в облегающем платье с дикими каштановыми кудрями избегает смотреть на мою старшую версию, берет своего маленького сына и начинает вести вверх по лестнице.
— Не ходи туда, Алекс. — Мой голос такой надтреснутый, такой надломленный. Мучительно тихий. Мне кажется, что я кричу эти слова, но маленький мальчик не слышит меня из-за мягкого жужжания моей матери.
Я следую за ними, потому что должен это сделать. Поднимаюсь по лестнице следом за ними, запах лилий и свежих летних полей наполняет мою голову, опьяняя и пугая. Мои ноги тяжелы, как свинцовые гири, сопротивляясь тяге времени и тому, что уже произошло, и чего невозможно избежать.
Все произошло совсем не так…
Все произошло совсем не так…
Все это неправильно.
Кухня была солнечным местом, теплым и купающимся в счастливых воспоминаниях моего детства. Когда я ступаю на лестничную площадку, завершая подъем по узкой, покрытой ковром лестнице, я иду прямо в зиму. Здесь нет никаких счастливых воспоминаний. Только раздробленные осколки горя впиваются острыми зубами в мою кожу, скручиваясь под ложечкой, холодное чувство тревоги наполняет меня с головы до ног. Синий и серый, черный и тяжелый.
Мать ведет меня в свою спальню, комнату, где она обычно была в своей депрессии, откидывая одеяло на своей кровати, когда ей хотелось кричать и проклинать меня — полные ненависти слова, которые никогда не звучали правильно, извергались из ее рта.
Я вхожу следом за ней, и от моего дыхания образуется туман. Здесь так заледенело и холодно, как в холодильнике для мяса. Как в морге. Моя мать больше не держит меня за руку. Она лежит на полу, ноги искривлены и расставлены под странными углами, подол ее прекрасного платья пропитан красным.