— Он знает, кто я. Он не спрашивал. Он говорил как будто уже знал.
Григорий тихо выдохнул. Его не удивили эти слова. Он ждал их. Как ждёт человек укола, зная, что боль — неизбежна, и всё, что можно сделать — не дёрнуться.
— Пусть знает, — сказал он. — Это ещё не значит, что ему это понравится.
Салон наполнился скрипом. Мост пел — низко, вязко, словно каждая доска рассказывала свою версию прошлого. Александр прижал руки к ушам. Он не кричал. Он слушал.
И тогда — щелчок.
Резкий, как выстрел в тишине. Доска лопнула где-то позади. Но машина уже съехала на землю. Слева лес, справа — речка, похожая на сгущённое стекло, и над всем этим повисла ворона.
Крикнула.
Не каркнула — крикнула, резко, почти по-человечески. И эхо этого крика не ушло в небо — оно ушло в воду. Словно сама вода вздрогнула.
Лидия сжала пальцами ткань на коленях.
— Слышал? — спросила она.
— Ага, — сказал Григорий. — Аж легче стало.
Александр прошептал:
— Не ей легче. Нам.
Они въехали в деревню. Там не горели огни. Там никто не вышел встречать. Там ничего не изменилось, кроме того, что теперь они были внутри. И назад — не было. Потому что мост хрупкий. И кто-то уже перешёл раньше.
Деревня началась внезапно — как будто её не было, и вот она появилась. Не выросла, не предстала — вынырнула. Из воды, из леса, из тумана. Из тех мест, где раньше было что-то другое, и только потом — заборы, сараи, хаты.
Машина катилась медленно. Шины скользили по мокрой земле, оставляя за собой почти зеркальный след — как будто сама дорога не хотела запоминать, что по ней кто-то ехал. Вокруг стояли дома, тесно, плечом к плечу, будто прятались друг за друга. Некоторые — покосившиеся, с выцветшими ставнями. У одного — красный флаг, выгоревший до розовой тряпки. У другого — табличка «Лавка», но за мутным стеклом — пусто, только пыль и трещина на вывеске, как шрам.
Они проехали мимо школы — окна забиты фанерой, а под крышей гнездо ворон. Одна из них вытянула шею и посмотрела. Не каркнула. Просто смотрела. В деревне никто не вышел. Ни один человек. Ни ребёнок, ни старуха, ни мужик с топором. Но занавески двигались. Где-то — чуть дрогнули. Где-то — отъехали в сторону и снова вернулись. Кто-то был там. В каждом доме. Но никто не шёл навстречу.
— Это не просто глушь, — сказала Лидия. Она не оборачивалась. Говорила в стекло, будто себе. — Здесь… всё как будто сшито из чужих вещей. Не по размеру. Не по памяти.
Она слышала, как внутри себя сжимаются мысли, как ткань на шее начинает липнуть к коже, как в горле першит — не от холода, а от того, что воздух будто прогнали через подвал, где стояли старые книги, мокрые стены и забытые разговоры.
— Мы тут на работу, не на экскурсию, — бросил Григорий, и голос у него был не раздражённым, а будто натянутым на каркас.
Не будь в нём этой фразы, он бы молча свернул назад. Но назад — уже было нельзя.
Александр не отвечал. Он сидел, прислонившись к стеклу, нос сморщен. Потом сказал негромко:
— Она смотрела через воду. Она не в деревне. Она — под деревней.
Фраза прозвучала просто, без акцента, как будто он пересказывал погоду. Как будто услышал, как сказали — и просто передал. Григорий сжал руль. Не потому, что испугался. А потому, что в детском голосе не было сомнения. И это — пугало больше всего.
«Если бы у меня были крылья… — подумала Лидия. — Я бы не взлетела. В этом воздухе нет ветра. Здесь нельзя быть живым. Только присутствовать».
Она повернула голову — и увидела отражение своего лица в окне. Оно было не её. Оно было слишком уставшим для неё. Или — слишком пустым. Как будто всё, что внутри, уже вышло и ждёт снаружи.
Александр снова скривил нос:
— Пахнет… как в ванной у бабушки. Только без бабушки.