Александр снова взял куклу. Поднёс её к лицу. Понюхал. Очень тихо. Потом сказал:
— Она сказала, что он не из деревни.
— Кто? — Лидия не заметила, как задала вопрос слишком серьёзно, будто слушала старшего.
Александр пожал плечами.
— Тот. Который смотрел.
Григорий вернулся. Сердитый. Или сделавший вид, что сердитый. Чтобы никто не понял, что его внутри по капле обдаёт. Он мотнул головой:
— Никого. А следы — как у рыбы. Только с пальцами.
Лидия взглянула на него — и молча передала куклу. Он взял. Подержал. Положил обратно.
— Поиграли и хватит, — сказал. — Сегодня мы тут, а завтра — если повезёт.
Но никто не смеялся.
Деревня вокруг не откликалась. Как будто знала всё, что надо. И теперь — слушала, как в доме переставляют шаги.
Александр остановился на пороге комнаты, что в конце узкого коридора. Не шумно. Без слов. Он просто встал, как вкопанный, не плача, не цепляясь — просто не шёл дальше. И в этом было что-то не детское. Не «я боюсь», не «не хочу», а — «я уже знаю, что там».
Григорий первым заметил это несоответствие. Оглянулся через плечо — и увидел, как мальчик стоит, вытянув руку вперёд, почти невидимым жестом, будто тормозит воздух перед собой.
— Что? — спросил он, не резко, но без нежности.
Александр качнул головой, не глядя.
— Там она ждёт.
Лидия подняла глаза от записей, которые машинально составляла. Она услышала тон — не смысл, только тон. В нём не было ужаса. Только признание.
— Кто? — спросил Григорий, но в голосе была не тревога, а злость.
На себя. На усталость. На то, что сердце сжалось на полсекунды дольше, чем надо.
— Не знаю, — сказал Александр. — Но она ждёт.
И всё. Он не сдвинулся с места.
Григорий прошёл вперёд. Дверь в комнату приоткрыта. Щель узкая. Запах — сырой, как из земли под плиткой, но с чем-то… тёплым. Знакомым. Он прижался ладонью к косяку. Под пальцами — холод. Но не от холода, а как от уставшего металла, который столько раз трогали, что он забыл, как быть пустым.
Он толкнул дверь. Склонился.
Комната была пуста. Но пахло — как будто кто-то только что варил суп. Картофель, лавровый лист, немного перца. Он чувствовал даже запах деревянной ложки, которой помешивали. Он не любил ни перец, ни лавровый лист. Но сейчас запах казался… домашним. Теплом откуда-то, где давно никто не жил, но кто-то всё ещё держал плиту горячей.
Григорий сделал шаг. Второй. Остановился. Стена напротив окна была неровная. Пятна. Разные по тону. Одно из них — вытянутое, женское, будто кто-то прижался лбом, щеками, скользнул вниз. Подтеки ушли к полу, как следы слёз. Или волос. Или чего-то, что оставило форму, но не оставило тела.
Он вгляделся. Морганул. Вдохнул — и замер.
«Если я сейчас повернусь, — подумал он. — И на плите будет кастрюля, просто кастрюля… Я уйду. Без слов. Без объяснений. Потому что я точно знаю: никто её не ставил».
Он не обернулся. Он вышел обратно.
— Просто влага, — сказал он, громко, в пространство, где никто его не спрашивал. — Дом старый.
Александр продолжал стоять.
— Нет, — ответил он спокойно. — Это она тут старая. А дом… дом всё ещё помнит тепло.
Лидия подошла к окну. Рука скользнула по стеклу. Оно запотело, хотя в доме не было жарко. Просто стало трудно дышать. Влажность поднималась снизу, как будто воду впустили в вены.
Она не сказала ничего. Только вытерла запотевшее стекло — и увидела, как Александр пальцем вытянул в пыли на стене слово. Одно. Простое.
«Ждали».
Григорий посмотрел на это. Потом — на мальчика. Потом отвернулся.