Он подался вперёд, будто хотел сказать что-то жёсткое — сбить волну, оборвать, вернуть обратно к полу, к стенам, к дровам, к порядку. Но промолчал. Только стиснул зубы — крепко, как если бы только челюстью мог удержать всё, что внутри несло себя наружу.
Лидия же смотрела не на сына. Она — вовнутрь. Куда-то туда, где, как ей казалось, начинает шевелиться понимание. Тёмное, вязкое. Без формы. Но уже живое.
Дом заражён, мелькнуло у неё. Не проклятием. Не духом. А вниманием. Их разглядели. Приняли к сведению. Теперь они — часть.
Она села за стол. Протянула руку, не глядя, провела пальцами по доске, где ещё вчера лежал нож. Под ногтями — влага. Она хотела что-то сказать, но капля упала где-то за печкой. Громко. Одинокий звук. Ритмичный. Как сердце.
И тогда Григорий, всё ещё сжавшийся в попытке остаться в себе, сказал хрипло:
— Вы слышите?
Никто не ответил.
Потому что слышали — уже внутри себя.
Григорий молча опустился перед печью, встал на колено, как становился сто раз — в мастерской, в домах, где его звали починить, исправить, «вызвать тепло». Всё было в руках: привычка, метод, инструмент. Всё, кроме одного — смысла происходящего.
Он выдвинул зольник резко, как будто это могло развеять атмосферу, как будто металл, гремя по кирпичу, прогонит то, что не имело формы. И сразу — остановился.
Изнутри, из самых углов железного ящика, капала вода.
Не струя — капля за каплей. Редкая, почти лениво падающая. Она собиралась в гнёздах между пеплом и обугленной щепой, покрывала всё зелёным, блестящим слоем. Запах шёл не горелый, не сыро-дровяной — болотный. С тяжёлой, вязкой нотой тины и гниющей травы. Как будто печь не пекла хлеб, а хранила мхи.
— Этого... не может быть, — выдавил Григорий, низко, как сквозь кашель. — Тут нет воды.
Он обернулся — не к жене, к сыну. Лидия стояла чуть поодаль, прижав ладонь к губам. Не от ужаса — от чего-то другого. От понимания, что сейчас лучше молчать. И не мешать ни себе, ни мужу быть непонимающим.
Александр уже стоял ближе. Смотрел на влагу, на вывернутый зольник, как на что-то, что знал. Не из книг, не из рассказов — изнутри. И сказал просто, без нажима:
— Она не приходит как вода.
Пауза.
— Она просто становится ей.
Слова легли не звуком — тяжестью. Как камень в мешке. Как осознание, от которого нельзя отмахнуться, но которое хочется выцарапать из головы.
Григорий стиснул челюсть. Вернулся к зольнику. Руками — резко, грубо — начал выгребать пепел, срывать корку, скрести ножом камень, как будто мог выдрать это явление из самой материи. Он дышал тяжело, как в бою. Казалось, ещё немного — и он начнёт ругаться вслух, не на воду, не на сына, а на то, что нарушило.
— Не трогай, — тихо, почти про себя сказала Лидия.
Он не отреагировал.
— Оставь. Это не печь, Гриша. Это... другое.
Он снова скоблил. Так, что ногти побелели. И снова зашипела влага.
— Я печи чищу с пятнадцати лет... — пробормотал он сквозь зубы. — Но эта... не про тепло. Эта — про память. И в ней — не моя.
Он вздрогнул. Под ногтём что-то щёлкнуло — как будто был не камень, а хрящ.
Лидия шагнула ближе. Но не к нему — к сыну. Александр стоял, задрав голову. Смотрел в потолок. В точку, где балки соединялись — и где сквозь трещину, если приглядеться, стекала та же вода. Она не капала — ползла. Тонкой, почти живой жилкой.
— Саша... что ты слышишь? — прошептала она.
— Не звук, — сказал он. — Давление. Как будто сверху кто-то... лежит. Не тяжело. Просто... лежит.
Он облизал губы. Медленно. Как будто пробовал вкус воздуха.