«Отчаявшись разорвать сковывающие меня путы тревог и сомнений, я ныне могу лишь одним способом донести слово своё из той зыбкой трясины, куда утягивает старость мои тело и разум. Долгое время я пытался описать свою жизнь такой, какой она представлялась мне спустя столько лет, но слишком поздно понял, как глупа была моя попытка обессмертить собственную память. Всё, что я мог рассказать миру – это поблёкшие в своей очевидности истины, которые даже мудростью с трудом можно назвать. Ныне любой хорошо воспитанный ребёнок догадывается о них. Им, детям, уже не нужны поучения старших, а потому и мне следует замолкнуть. Я и сам, в сущности, глуп (нелегко признаваться в таком на склоне лет), а мысли мои – и подавно, глупее глупого. Я объявляю себе порицание: как писателю, как джентльмену и как человеку. И на этом мне бы стоило закончить, но я ещё не до конца»
Машинописный текст резко оборвалась на полуслове. Внизу листа от руки было выведено на латыни: «caetera desunt», то есть, «остального недостаёт». Видимо, дядя в порыве излишнего самобичевания и признание в собственной бездарности оставил неоконченным. Кроулингу это показалось ироничным. Однако дела до этих старческих вздыханий ему не было – первая страница манускрипта оказалась бесполезной. Чем же наградят его остальные?
Странно, конечно, что дядюшка, судя по этой исповеди, твёрдо решивший больше не уединяться с музой тет-а-тет, вдруг продолжил стучать по клавишам печатной машинки. Может виной всему склероз? В один день поклялся завязать с писаниной, сложить с себя лавры творца, а на следующий, проснувшись, как ни в чём не бывало снова уселся в кабинете, всё в том же лавровом венке, медленно ворочая окаменевшими извилинами мозга, дабы выдать на-гора очередную порцию банальщины? Было бы забавно, однако, что проку потешаться над умершим? Вместо этого Кроулинг предпочёл продолжить чтение. Со второго листа явно начинался новый текст, озаглавленный, опять же, рукописной латынью: «Amata nobis quantum amabitur nulla». «Лишь бы не про первую любовь» – подумал с раздражением Кроулинг и перевёл взгляд на слегка выцветшие печатные буквы:
«Обрадуй меня, горечь моя! Ослабь меня, сила моя! Возвысь меня, низость моя! Убей меня, жизнь моя! Долго я скитался по тропам, что сорной травой поросли и, влаги не знавши, иссохли, как голодающих рёбра. По ним ноги мои волочились в клубах пыли, устали не зная, и вечность проносилась над моею головой, словно вихрь, развевая жёсткие седые космы. Только вороны, эти коварные соглядатаи, сопровождали меня в пути своими чёрными тенями и задиристым карканьем, будто напоминая о том, о чём в своё время твердили, вторя римлянам, при встрече монахи-паулины: «memento mori», «помни о смерти». Помни о тщетности.
Никто не гнался за мною по этой бесплодной пустыне, ничто не ждало меня за вечно уходящим вдаль горизонтом – я шёл без цели и без намерений, вслепую, словно лишившаяся пастуха отара овец. В прошлом оставил я сытую жизнь и тёплый кров – питаюсь отныне песком и червями, ночую в степи, на голой земле, одеялом мне служит свирепый ветер, а подушкой – выбеленный до блеска яростным солнцем лошадиный череп. Движет мною не вера и не праведность, не отвага и не добродетель, не корысть и не похоть. Были бы они моими путеводными нитями, не бродил бы я неприкаянным Агасфером, отринув людской мир со всеми его пороками и прелестями, оставался бы я на прежнем месте, спокойном и счастливом, и ничто бы не тревожило совесть мою, кроме переживаний за слишком плотную воскресную трапезу. Однако же я избрал себе другое назначение и следую ныне за невидимой окружающим Вифлеемской звездой, что горит лишь в разуме моём всепоглощающим сатанинским пламенем. Кто-нибудь из учёных мужей назвал бы это наваждением, безумием, одержимостью – я же считаю себя скорее одухотворенным, нежели одержимым. Сложно объяснить моё состояние – ещё сложнее понять его. Но благо, некому мне исповедоваться и не с кем вести задушевные беседы – разве что с воронами, да и те слушают только себя.