Он разделся и уже собирался лечь в постель, когда повернулся к окну, чтобы посмотреть погоду. Ярко светила луна, и он простоял так минуты две с открытым окном. Потом он вдруг почувствовал, как кто-то схватил его сзади, и в тот же миг, случайно взглянув в зеркало, увидел за плечом лицо своего противника. Это было его собственное лицо!
Он сразу понял, что это будет борьба за жизнь. Ужас, который держал его в своих тисках, очевидно, пытался выбросить его в окно. В течение нескольких минут чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону. Дважды его прижимало к подоконнику, и он чуть не падал, но каждый раз с огромным усилием ему удавалось вернуться в комнату. Туалетный столик и стулья были опрокинуты в борьбе, и, без сомнения, от этого поднялся сильный шум; но он не сознавал ничего, кроме опасности для своей жизни.
Но этот шум спас профессора Лейтема. Он привлек внимание других гостей, которые вышли из своих комнат, чтобы узнать о его причине. Затем раздался громкий стук в дверь, и в тот же миг он остался один!
Он уехал из Солтминстера на следующее утро и с тех пор не высказывал своего мнения по поводу историй о привидениях. Он также никогда не рекомендовал «Голубой Дракон» как хорошее тихое место для отдыха.
Призрачные пауки
Однажды поздним осенним утром над Лондоном повис густой туман. Это была не густая смесь дыма и влаги, похожая по цвету на гороховый суп и известная как «лондонская особенность», а довольно чистый и белый туман, который поднимался от реки и ложился на улицах и площадях большими клочьями, клубился и обволакивал ее берега.
Пешеходы вздрагивали и думали о приближающейся зиме, а несколько оптимистичных душ смотрели в невидимое небо и предсказывали теплый день, когда солнце наберет силу. Маленький ребенок заметил товарищу, что пахнет, как в день стирки, и сравнение было не лишено смысла. Казалось, что все паровые машины метрополии разом выпустили пар, готовясь к запуску.
Люди проходили мимо друг друга в тумане, точно закутанные в саваны призраки, и не разговаривали. Друг не узнавал друга, а если и узнавал, то считал само собой разумеющимся, что другой его не узнает. Если не считать ровного грохота уличного движения и длинных глубоких звуков, которые великий город издает в течение всего дня, мир казался странно тихим и недружелюбным.
Несомненно, это также относилось к одному из тех людей, чьи дела вывели их из дома в то туманное утро, когда дом и очаг приобрели дополнительную привлекательность. Ефрем Голдштейн был молчалив по натуре и недружелюбен по профессии. Для него язык был хитроумным средством сокрытия мыслей, а если для такого сокрытия не имелось особой причины, зачем ему было утруждать себя разговором?
Не то чтобы люди слишком жаждали услышать его речь. Он был от природы непривлекателен, а там, где природа не до конца справилась со своей задачей, Ефрем сделал это сам. Привычка хмуриться эффективно уничтожила любые следы дружелюбия, которые могли бы пережить недостаток злых глаз и неприятных черт. Когда незнакомцы впервые видели Ефрема, они быстро оглядывались в поисках приятного лица, которое могло бы послужить противоядием.