Ладно. Молодая ещё.
Отошла тогда Анисья в сторону — к своему углу. И нырнула туда, где пряжу обычно складывала. Повозилась там — долго так, что аж Варвара заинтересовалась, чего это бабка там ищет.
А та распрямилась да обратно направилась. В руках клубок небольшой неся. С мышонка размером. И цветом такой же.
Догадалась Варвара, чего бабка делать собралась. И впервые за день сегодняшний радость её взяла. Значит, не будет отговаривать.
Бросила Анисья клубок в корыто и давай в воде тёплой его водить. Водоворот делая. Сначала рукой старческой — а потом и сам закрутился. Без помощи человеческой. А за ним и клубок увлёкся. Вроде даже отливать золотом стал. Или это так от жары мерещится.
Пропитался будто клубок знанием сильным. Да сам Варе в руку и прыгнул. Обрызгав всю основательно. Варя только посильнее его в ладонях зажала. И биение внутри знакомое какое-то почуяла.
— Поторапливайся, — бабка Анисья ей велела. А сама тяжело как-то на Варю глянула. Будто знает больше гораздо, чем говорить хочет.
— Ба... А ты чего видала? — тихо очень Варвара спросила. Даже голоса своего не узнала толком.
— Чего видала! — вроде взъерепениться бабка собиралась. Да не получилось шибко. Будто виновато даже голос прозвучал, что колокол старый. — Чего видала — того и сама скоро узнаешь. А теперь иди, покуда не привязала.
Подпрыгнул на этом клубочек в руке у Варвары. А та только ладонь бабке раскрытую протянула:
— На. Привязывай.
Хитро бабка на руку Варину зыркнула. А потом собственной отмахнулась:
— Тебя привязывать — это цепь нужна. Что на быка!
Ничего ей Варя не ответила. Улыбнулась только да из дому выйти поспешила. Подумав успев, что никакой ругани ведь бабка не высказала. И остановить не попыталась. Видно, понимает она больше гораздо, чем показать пытается.
У Вари тогда в груди затеплелось. И с улыбкой да надеждой робкой выпустила она клубок промокший из рук. Который вокруг ног ей сначала закрутился, а потом и вперёд через траву побежал. Пришлось и Варваре за ним ускориться.
***
Искры буквально из-под пальцев у Годаны летят. Как только пряжу не подпаляют? Да просто затушить их Годана успевает взглядом зелёным. Глянет на искру — и сразу в снежинку та обращается. На пол земляной падает. Не тает только. А по воздуху всё к лежанке веточной перемещается. Словно на рану Тихонову заскочить старается. Не боятся эти снежинки диковинные крови оборотнической.
Тяжело Тихону вниз, на снежинки эти смотреть. Будто отрывается от этого что в голове да в груди пораненной бултыхаться начинает. На мать тоже несподручно глядеть — у той волосы длинные, цвета хвоста беличьего, то и дело сами собой в змей закрутиться стараются. А так у Годаны бывает, только когда сердитая она в край. Того и гляди в камни взглядом обращать начнёт. Так что Тихон на всякий случай в окошко землянки уставился. А за ним — лес дремучий темнеет. Непонятно даже поначалу — день на улице или ночь. В дремучести такой всё одно. Что зимой, что летом. Смешно даже Тихону стало. Да засмеяться толком не смог — сразу в груди зарезало.
Подошла к нему торопливо Годана.
— Говорила же тебе, окяанному — не собака ты, чтоб с людьми жить!
Поднесла к лицу его цепочку вытканную. Изумрудом переливающуюся.
— А я, маменька... собакой и не был, — булькнуло во рту у Тихона, так что он зубы сжать поспешил. И судорогу на лице сдержать постралася. А всё равно — щиплет и на языке, и в горле у Тихона. Хоть он виду и старается не подавать.
— Вот за это и получил... Что не был! — снова злостью глаза её зелёные сверкнули. Да только понятно Тихону — для отвода всё это. Чтоб печаль великая самому Тихону в душу не бросилась. Потому что тяжела рана у него в груди.
— Заговорённая, — выругалась почти Годана, дыры рассечённой касаясь. — Сильно кто-то на тебя осерчал...