Прервав свою тираду на полуслове, Нюсик подобралась, замолчала. Ри достала сложенные вчетверо листки с переписанным стихотворением, откашлялась и приготовилась читать.
— А он не навернётся? — спросила Нюсик, глядя как Дан, сидя в дверях и свесив ноги на подножку, подтягивает струны гитары.
— Не должен, — ответила Ри не очень уверенно. Вчерашний эпизод с бумажкой слишком сильно впечатался в память.
— И что должно получиться? Что мы увидим?
Ри пожала плечами.
— Не знаю. Вчера показали кусочек неба. Но и он был без гитары. И без голоса.
Дан взял несколько неторопливых аккордов, прислушался, замер, и начал играть снова. Трамвай затрясло, будто он ехал не по невидимым рельсам, а по гравию. Задребезжали стёкла, свет в салоне начал моргать и вдруг погас. Туман за окнами бурлил и клубился, завивался в спирали, как на картинах Ван Гога.
— А ноги ему не того? — спросила Нюсик.
— Не должно.
— Учти, ноги я отращивать не умею, я не доктор Айболит.
Свет в салоне так и не включился, но от гитары в руках Дана, как вчера на концерте, разливалось яркое белое сияние. Туман тянул к нему длинные жгуты щупалец, но натыкался на непреодолимую преграду.
Дан запел и превратился в сияющий язычок белого пламени. Смотреть на него было больно, Ри зажмурилась и уткнулась Нюсик в плечо.
Туман сгустился ещё сильнее, и трамвай сбавлял и сбавлял ход. Последние минуты казалось, что он стоит на месте.
— Чтоб я ещё раз с вами куда-нибудь полезла! — выругалась Нюсик.
Ри хотела было ответить, что никуда никого не звала, но в последний момент сдержалась. Всё-таки застрять посреди нигде вместе с проверенной подругой было не так страшно.
Дан добрался до последнего куплета, и пелена за окнами начала понемногу рассеиваться. Вверху, как и вчера, показалось голубое небо. Трамвай радостно зазвенел и начал ускоряться.
Ри уже несколько минут смотрела в окно, как заворожённая, пусть картину, которую она там наблюдала, нельзя было назвать ни живописной, ни обнадёживающей. Трамвай летел над широкой, метров в пятьсот, полоской серой выжженной земли, ровной, без единого бугорка или впадины. С обеих сторон её ограничивали стены белого тумана, упирающегося прямо в небо.
Дан всё ещё сидел в дверях и пел свою песню-заклинание, но сияние, озаряющее его с ног до головы, почти померкло. Да и сам он выглядел совсем старым: рыжие волосы поседели, залысины соединились на затылке, лицо прорезали глубокие морщины, спина согнулась, а руки стали тонкими и слабыми. И только голос звучал ясно и почти молодо.
— Что это с ним? — спросила Нюсик.
— Устал.
Ри вытащила из сумки термос и прислушалась: Дан дошёл только до середины текста, значит, с кофе пока стоит подождать.
— А круто у вас получается. Когда он мне всё рассказал, я не поверила, подумала: да ну, фигня какая-то.
— Если б я это от кого-то услышала… Да хоть от Ички… Я бы тоже решила, что это какой-то бред. Даже по нашим меркам!
Дан умолк, и вагон тряхнуло, качнуло вправо-влево. 'Осталось соло и две строчки, — прикинула Ри, откручивая крышку термоса.
На последних словах песни трамвай мелко затрясся, свет в салоне заморгал, с рогов полетели голубые и оранжевые искры. Синее небо и выжженная земля скрылись в густом тумане.
Дан, пошатываясь, дошёл до лавки и сел быстро и резко, будто ему подрубили колени. Ри молча протянула ему стакан кофе.
— Если до завтра всё не затянется, можно считать, что мы победили, — сказал Дан. За окном вновь клубился и тянул длинные белые щупальца туман. Трамвай вздрагивал и скрипел, но продвигался к неведомой цели. — Завтра обязательно с ребятами попробуем.
— А они здесь поместятся? — спросила Нюсик, обводя руками салон.