Я сам мог быть себе правосудием!
Эта опасная мысль стала указательным знаком к свободе. Опасная потому, что я мог ослепиться свободой, приняв её за вольницу. Вольница — потакание своим слабостям, а свобода — узда для них. Я догадывался, что мои ещё не оформившиеся мысли не новы. Я нашёл их у одного парня… его имя и так очернено тупостью двадцатого века, потому я не назову его имени… он стал моим учителем, а его мысли стали моим зданием, коему я придумал облицовку.
Мы не свободны. С каждой секундой мир набрасывает на нас новые нити, тысячи ниток, которые одна за другой сковывают нас не хуже стальных цепей. И если мать, которая сама того не ведая привела меня к истине, до какого-то момента имела полное право на меня, то что я должен своему жирному начальнику? Да и мать не имела на меня права — она породила меня в слепой похоти, а не в любви или расчёте, так что я ей должен? Если бы она сама того не ведая не привела меня к истине, я бы вообще ничего не должен был ей. О, меня посещало желание отомстить. Быть может, убить… Но я понимал, что это просто несчастная женщина, которая не смогла смириться с тем фактом, что все мудаки, с которыми она водилась, ходят к ней только за грубым сексом без обязательств… и презерватива. Что ни один из этих мудаков не Тот Самый. Это была слабая, некогда красивая женщина, которая не нашла в себе силы признать, что лазурные мечты и повышенное самомнение дают в сумме только пустоту, которую необходимо чем-то заполнить… или разрушить.
Запомни, друг, алкоголь разбивает стены, но не пустоту. Чем больше стен ты сломаешь, тем шире разрастётся пустота, пока не заполнит тебя целиком и не пожрёт изнутри. Зачем причинять боль той, кто десятилетиями пожирает себя изнутри? Я желал уйти — куда-нибудь подальше, в Сибирь, чтобы в тиши и покое отыскать формулу свободы.
Но добираясь дворами до вокзала, я встретил Ангела Господня. Он снизошёл на эту землю в потоках белого пламени, окутанный светом и хором праведников. Его фламберг пронзил идущего передо мною мужика. Я был в смятении. Он обернулся на меня. Его глаза были как две вечности, ограниченные нечеловеческим самоконтролем. «Иди», сказал он, «и покарай виновного, Судия!». Не помню, как именно, но он исчез».
«Ангел» остановился и набрал в грудь воздуха.
— Что-то знакомое, Судия? О, ты не первый, ты не последний…
Сначала Инокентий принял это за часть текста, и не на шутку струхнул.
— «Это зрелище потрясло меня до поджилок души. Я понял, что стремление бежать от цивилизации было нашёптано преступной слабостью. Всегда просто бежать. Всегда просто достигать свободу вдали от соблазнов и сложнейшей сети оков. Истинная свобода вырывается кровью и страданиями, пробами и ошибками. Истинная для человека свобода лежит на дне океана неволи. В наивности своей я поверил, что ангел взамен на помощь укажет мне путь к свободе, и начал поиски виновного. Сыщиком я не был никогда. Даже прятки в детстве удавались с горем пополам. Убитый оказался мой старый начальник, жирная самодовольная скотина. Каким-то способом, находясь рядом с его трупом, я впитывал его жизнь, как губка, постигая грубочайшие тонкости его души. Если бы второй ангел не указал мне на эту способность, я бы никогда не обращал на неё внимания — а, следовательно, никогда бы не развил до таких высот. Его жизнь была полна грехов и грешков, как, наверное, жизнь каждого из нас, он был редкостной скотиной с подчинёнными, но я не видел причин наказывать его. Пока не заметил его чревоугодия. Чревоугодие маячило перед глазами, подобно огромному мясистому носу. Вот почему я так долго не замечал его: настолько оно казалось естественным и самоочевидным по меркам его жизни. Ангел сказал, «найди виновного».
Безумец умолк.
— Я не дописал. Знаешь… Судия… когда я порешил последнего, и меня накрыли менты, я подумал, что ангелы предали меня. Только годы спустя понял, что они преподали несколько важных уроков. Свобода постигается в одиночку. У каждого она своя — как вкусовые предпочтения, непереносимость запахов или людей… Когда тебе на блюдечке преподносят готовый бутерброд, жди несварения… Также я понял, что убийство человека — неважно, насколько несвободного или отвратительного, — накладывает неподъёмное ярмо несвободы. Заперев меня в психушке, они продемонстрировали это наглядно. Пару дней назад я вновь убедился в справедливости этой мысли… и допустил ошибку…
«Он… признался! Это он!»
— Прошлые убийства будут висеть на моей душе мёртвым грузом… Я никогда не стану свободным. Да, Судия, я виновен. Иди и передай начальству.
Верёвки ослабли, а затем и вовсе исчезли. С головы сдёрнули скотч — чуть ли не со скальпом.
— Я выведу тебя, Судия, — выдавил «Ангел», возясь с кучей замков на двери.
Инокентий встал на ватных ногах и начал разминать шею. Верёвки жгучим эхом ощущались на запястьях и ахилловых сухожилиях.
— А что с ними? — спросил он, задержав взгляд на обмякших «фокусниках».
— Забудь о них, Судия.
Инокентий подошёл к многоэтажной стойке с разнообразными медикаментами и заприметил скальпель. Бросив быстрый взгляд на психопата — всё ещё ковыряется в замках, — затолкал его в рукав. Лезвие больно царапнуло кожу.
«Ангел» плечом открыл дверь:
— Поспешим, Судия.