Зазвонил телефон.
Адские пенни
Я снова встретил Джима Боуэна в первый раз за десять лет в филадельфийском баре «Возрождённые Пятидесятые». Это было такое место, где по стенам висят афиши с Джеймсом Дином, Мэрилин Монро и Элвисом, официанты, в основном, тоже с причёсками а-ля Элвис, стиль внутреннего интерьера можно описать лишь как арт-тако и, само собой, танцпол. Знак на входе сообщал: «ЖГИ, ПОКА НЕ РУХНЕШЬ».
Это было не в стиле Джимбо, но он тут находился. Я позвал его к моему столику. Он поднял глаза, видимо, сначала не признав меня, а затем сполз с барной табуретки, сжимая стакан, не шатаясь, как пьяный, но, эээ, тщательно вышагивая. Это тоже было не в его стиле.
— Ты изменился, — заметил я.
— Ну, мне сорок три, детка. Тебе всё ещё можно сказать, что, надеюсь, ты всё-таки станешь клёвым романистом. А я уже начал скатываться к старости. Ещё немного и я стану достаточно дряхлым, чтобы сниматься в массовке «Ночи Возвращения Мстительных Живых Мертвецов, часть вторая».
Я понимал, что он, как выражаемся мы, литераторы, был навеселе.
— Это непохоже на тебя.
— По крайней мере, это одержимость взрослого. — Он кивнул на свой стакан.
Я глянул на картинку с Роем Роджерсом и Триггером[28], на стене позади него.
— И что ты это так беспокоишься насчёт того, чтобы скоропостижно повзрослеть?
— Ты помнишь, что я говорил раньше, детка? В американском обществе мы остаёмся подростками, пока нам не выпишут бифокальные очки. Ну, у меня контактные линзы, но срок настал, как неизбежно и следовало. Думаю, вот почему я и пришёл сюда. — Он поднял стакан и одним пальцем указал на Джимми Дина, затем на Элвиса. — Это место — усыпальница утраченной юности. Оно напоминает нам, что время проходит.
— Джимбо, старина, ты дьявольски мрачен.
— Ну, какого чёрта, у меня есть полное право быть мрачным. Иногда я даже вспоминаю Джо Айзенберга…
— Это мультипликатор… он умер?
— Ну да. Он пришёл уже после тебя. К тому времени ты переметнулся в литературу.
— Однажды я встретился с ним в твоём офисе, — добавил я. — Вдобавок, хоть я и перестал писать для андеграундных комиксов, но всё ещё их читал, по крайней мере те, что издавал ты. Я обожал вещи Айзенберга. Так же эксцентрично, как у С. Клэя Уилсона[29], мог рисовать только он. Особенно хорошо я помню серию с перевёрнутыми лицами, того парня с пришитым носом, что засунул в ноздри затычки с маленькими распятиями и заголовок: «Чертовски неудобно, но это точно остановит соплевампиров». Классно, остроумно, сделано со вкусом…
— Но он так и не вырос, и эта навязчивая инфантильность его и убила.
— Я никогда точно не знал, как он умер.
Джим вернулся к стойке за ещё одной порцией. У меня было предчувствие, что мне понадобится предлог ещё немного задержаться, поэтому я подозвал официантку и заказал коктейль «Развратная мулатка» и Вангадангбургер.
Мой друг вернулся, опять сел и несколько минут пил в молчании, а потом, наконец, сказал: — Полагаю, я готов к этому. Я вполне могу рассказать тебе всю историю. Ты не обязан верить ни одному её слову, но выслушай. Может, ты частично используешь это в книге.
— Джимбо, я много как тебя называл, но лгуном — никогда.
— Просто слушай.
— Ладно, — согласился я.
— Хорошо, первое, что ты должен узнать, — начал Джим, — это то, что Джо Айзенберг походил на одного из персонажей своих собственных мультфильмов. Псевдопедантичность определённо была его пунктиком. Ты не понимал, когда он был серьёзен, а когда нет. Он мог самым сухим профессорским тоном объяснять что-то, вроде Пух-Теории, словно мудрёный вопрос реальной лингвистики.
— Какой теории?
— Идея в том, что пух — слово, изначально забавное на фонетическом уровне. Звук «у» изначально забавен. «П» как бы вводит туда, а твёрдое «х» заманивает тебя в это слово, поэтому «у» резонирует, пока это не достигнет порога грань юмора. Мягкий звук в конце и всё пройдёт мимо вас. Вот почему «пум» — не забавно, а «пух» — да.
Я хихикнул. Джим снова глотнул своего питья и заметил: — Видишь? Вот и доказательство. Как-то так раньше и говорил Джо. И у него в запасе было много кое-чего поинтереснее.