— Он убил одиннадцать сотен, — дружелюбно произнес Конан, — если нравится, можешь считать это правом.
— Все равно… — запальчиво начал Карелл.
— А заварил все это ты, — продолжил Конан.
— Хо! Хо! — вскричал Карелл. — Вот еще, ты виноват не меньше моего.
— Нет, — возразил Конан, — ибо ты ударил меня первым.
— А если б меж нами не вклинились… — прорычал второй.
— Не вклинились! — воскликнул Конан с ухмылкой, от которой борода у него ощетинилась вокруг лица.
— Да, не вклинились. Если б не полезли они меж нами, я думаю, как и прежде…
— Не думай вслух, родное сердце, ибо по закону у нас теперь перемирие.
— Это правда, — сказал Карелл, — а человек обязан следовать присужденному. Пойдем, родной мой, посмотрим, как у юнцов получается в их учении. Один там довольно хорош с мечом.
— Ни один юнец с мечом не хорош, — возразил Конан.
— В этом ты прав, — сказал Карелл. — Такому оружию нужен славный зрелый мужчина.
— Мальчишки умеют с пращой, — продолжил Конан, — но рассчитывать на них можно только в том, что пайку свою они слопают, а от драки сбегут.
Засим двое здоровяков направились к дому обучения фениев.
Так вышло, что Фюн мак Кул призвал благородных фениев и их жен на пир. Все явились, ибо пир Фюна пропускать нельзя. Был там и Голл Мор мак Морна со своими людьми, сын Фюна Ошин и внук его Оскар. Был и Дермод Веселый Лик, Кэльте мак Ронан — да много кто был, всех и не перечислишь, ибо все столпы войны и боевого огня были там.
Начался пир.
Фюн сидел на месте предводителя, посреди чертога, напротив себя на почетном месте усадил веселого Голла мак Морну, а по обе стороны от них устроились благородные фении, в порядке, приличествовавшем их положению и родословной.
После славной трапезы — славная беседа, а после доброй беседы — сон, таков порядок пира, а потому, когда всем подали еды до самых пределов желания, слуги внесли блестящие, украшенные самоцветами рога, и каждый отведал приятного пьянящего питья. Следом юные воители принялись веселиться, куражиться, женщины сделались нежны и добры, а поэты стали чудом знания и предречения. Всякий взор в том собрании лучился и на Фюна обращался то и дело — с надеждой перехватить взгляд великого благого победителя.
Голл, сидевший напротив, пылко заговорил с ним.
— Ни в чем нет недостатка на этом пиру, о вожак, — сказал он.
Фюн улыбнулся, глядя в глаза, что, казалось, были колодцами нежности и дружелюбия.
— Ни в чем нет недостатка, — ответил он, — лишь в складных стихах.
Поднялся тут плакальщик, держа в одной руке отрезок грубых железных оков, а в другой — цепь тонкого древнего серебра. Потряс он железной цепью так, чтобы слуги и челядь дома умолкли, а затем потряс он серебряной цепью, чтобы гости и поэты тоже прислушались.
Фергус по прозвищу Уста Истины, поэт из фениев, запел о Фюне, о предках его и об их подвигах. Когда завершил, Фюн, Ошин, Оскар и мак Лугайд Ужасная Длань преподнесли ему редкие и дорогие дары, и все на пиру восхитились их щедростью, и даже поэт, привычный к великодушию королей и королевичей, поразился этим дарам.
Следом Фергус поворотился к Голлу мак Морна и воспел цитадели, разрушения, угоны и сватовства54 клана Морна; так стихи сменяли друг друга, и Голл делался все веселей и довольнее. Когда песни были допеты, Голл завозился на своем месте.
— Где мой гонец? — вскричал он.
Была у него женщина-посланница, чудо прыти и преданности. Выступила она вперед.
Я здесь, благородный вожак.
— Собрала ли ты подать с Дании?
— Вот она.
Ей помогли, и она возложила перед Голлом тройной вес мужчины в дважды очищенном золоте. Из этой казны — и из клада колец, браслетов и торков55, что были при нем, — Голл мак Морна заплатил Фергусу за его песни и дал в общей сложности вдвое против того, что дал Фюн.
Пир продолжался, и Голл раздал арфистам, пророкам, затейникам больше, чем все остальные, и Фюн сделался недоволен, а дальше посуровел и умолк.
Глава вторая
[Эта версия смерти Кула неверна. Кроме того, Кнуха не в Лохланне, а в Ирландии.]56
Голл продолжал раздавать несусветные дары, и в великий зал пира проникли неловкость и смущение.
Благородные смятенно поглядывали друг на друга, а затем говорили о несопряженном, однако лишь вполовину ума. Поддались смущению и певцы, арфисты и затейники, и всяк на пиру ощутил неловкость, но никто не понимал, что тут поделать — или же что случится, и из сомнения выросла скука, а за ней и молчание.
Нет ничего ужасней молчания. В его пустоте вырастает стыд или копится гнев, и приходится выбирать, кто из этих двоих нам хозяин.