— А как же иначе, — развел руками Гностикус, — Я же не могу просто поддаться. Это было бы неуважением к соперникам. А я их уважаю. Только надеюсь встретиться здесь на Играх с достойным соперником, который меня и убьет.
— Почему ты так хочешь умереть?
— Я заслуживаю смерти, господин. Я — плохой человек. Великий грешник. Я воровал. Я убивал. Я мучил. Я убил ребенка — маленькую девочку. Одиннадцать лет назад. По приказу вашего дяди, кстати. Ваш дядя потом расчленил эту девочку и сделал из её органов какой-то экспериментальный препарат для пилюль. Гностический Либератор этого хотел. Вот почему я его ненавижу. Он сломал мою жизнь. Гностический Либератор — Сатана. Но и я тоже заслуживаю смерти. За то, что я выполнял его приказы.
Я, кажется, начал понимать, что к чему.
Меня охватило волнение, я осознал, что нашел нужного мне человека, возможно даже самого нужного мне сейчас.
— Настоящее имя у тебя есть?
— Василий. Василий Чуйкин. Барон. Я — поганая пария, господин. Я — дерьмо. Наша родомагия Чуйкиных — читать людей, их настроение и характер. Головины видят мысли, Корень-Зрищины — недостатки, а мы, Чуйкины видим самую суть человека. Видим, хороший человек или нет, можно ли ему верить. Но все три этих клана магократы ненавидят лютой ненавистью. Ибо никто не любит, когда ему лезут в голову.
Поэтому нас гонят — и Головиных, и Корень-Зрищиных, и Чуйкиных. Поэтому мы и парии. И я ничего плохого не скажу про Головиных, господин. А про Корень-Зрищиных — скажу. Они служат Либератору, как и многие парии. Все обиженные и обездоленные идут служить Либератору, ибо он обещает месть и справедливость. Вот только он лжец. Он — монстр. А мы, Чуйкины, хуже всех. Самый поганый и мерзкий клан. Слава Богу, что я последний в роду, и детей у меня нет, господин. Я надеюсь, мой род на мне прервется.
Я внимательно выслушал этого безумного мазохиста, потом кивнул:
— Ладно, барон. Как считаешь, можно мне верить?
— Можно, господин. Я же сразу сказал. Вам я верю. Вы — хороший человек. В отличие от меня, ибо я — лишь дерьмо на ваших сапогах...
— Я хороший человек? — я улыбнулся, — Смешно, барон. Впрочем, плевать. Мало времени, Чуйкин, очень мало. Так что давай говорить буду я. А ты если что — поправляй меня.
Чуйкин кивнул.
— Итак, ты радикальный масон. Бывший. Одиннадцать лет назад ты служил Либератору. Потом тебя схватили и бросили в каземат Петропавловки...
— Не так, господин. Простите недостойного, что перебивает вас. Но все было не так. Меня не хватали. Я сам сдался. Груз моих грехов был слишком велик. Душа моя скорбела. Так что я пошёл в Охранное Отделение и сдался.
— И рассказал Охранке про моего дядю?
— Нет, господин. Я рассказал только о своих грехах и преступлениях. Я надеялся, что меня повесят. Еще больше надеялся — что перед этим меня будут пытать. Ибо я заслуживаю самой суровой пытки! Но чужих имен я Охранному Отделению не называл. Стукачество — это бесчестие. Я не хотел добавлять к своим грехам еще один, господин! Так что про вашего дядю я ни слова Охранке не сказал. И про других тоже не сказал.
— И тебя сунули в каземат Петропавловки на пожизненное, и надели на тебя железную маску. Ту самую, которую ты держишь сейчас в руках?
— Нет, господин. Это просто копия. Та маска была другая, зачарованная. Она высасывала из меня разум и силы. Темное колдовство — вот чем была та маска! Вечной мукой она была. А эта маска — просто символ моего мученичества, знак того, что я пришел на этот турнир ответить за свои грехи и умереть.
— Ясно. Как ты сбежал из каземата? Ты же сбежал? Это случилось, когда туда притащили Павла Павловича?