Прыгая раненым зайцем, он заглядывал в кусты бересклета и дикой вишни, разводил ветви затаившейся на отшибе аронии и колючего шиповника. Тщетно ощупывал буйную поросль под корнями великана-дуба, в надежде отыскать хоть какие-нибудь следы, дающие понять, что случилось с бесчестной телефонной коробкой, укравшей все его сокровенные драгоценности и не выплюнувшей ничего взамен…
Но травы упирались в ладони упругими колкими пружинками, тучи наливались дождливым сумраком, и казалось, что сам холм, сам мир позабыл об увиденном прошлым солнечным днём колдовстве.
— Дурацкая будка… — Луффи было обидно.
Потерю драгоценных вещиц, пусть даже самых памятных и важных, никогда не сравнить с горькой стеклянностью разбившихся грёз. И хотя мальчишка продолжал верить — внутри, в груди, поселилось нечто липкое и холодное, хлюпающее бурой трясиной разлившейся после дождя топи.
В деревню возвращаться не хотелось: ни деда, ни друзей, совсем никого, кроме скучного старого дома и таких же скучных сонных стариков-соседей да двух засыпающих на ходу полосатых котов.
Пробудившийся пастух-ветер разогнал овечьи тучи, солнце, осмелев, выглянуло из-под дымчатой вуали, таящийся у подножия лес зашумел волнами летнего прибоя, а Луффи, так и не решив, что же ему делать, утопал в дышащих зарослях.
Пятнистые тушки божьих коровок ленивыми шариками катались вверх-вниз по рукам, храбрящиеся бабочки складывали крылышки на полях потрёпанной соломенной шляпы. Совсем рядом, вальяжно жужжа, порхали стрекозы и упитанные шмели. Стайки приставучих мошек липли к щекам, рассаживались по плечам, путались в коротких чёрных волосах, тонули в свисающей на глаза лохматой чёлке.
В далёкой низине гавкали злобные цепные псы, спорили из-за рыбьего скелета скрипучие вороны, гудели отплывающими кораблями молочные коровы…
— Скучаешь?
Луффи далеко не сразу сообразил, что тёплая уютная тень, нависшая прямо над ним, принадлежала отнюдь не отбившейся от стада небесной овце. Разве что только это была очень волшебная тень такой же очень волшебной барашьей тучи, научившейся говорить на человеческом языке…
Согревающая тень между тем покачнулась, сместилась куда-то в сторону, и прежде, чем мальчишка успел хоть как-то отреагировать — прямо перед его глазами вспыхнула чья-то яркая и донельзя довольная физиономия, ворвавшаяся и в сердце, и в голову, и в душу жидким трескучим огнём.
Монки не дёрнулся, не вздрогнул; лишь шире распахнул и без того большущие глазищи. Моргнул. Задумчиво закусил нижнюю губу. Ещё разочек хлопнул кисточками пушистых ресниц.
Физиономия никуда не исчезала: пара таких же распахнутых и чуточку удивлённых глаз смотрела пристально и внимательно. Брови приподнялись — вернее, опустились, если уж смотреть вверх тормашками. Или…
— Эй, язык проглотил, малой?
Наверное, физиономия была тут всё-таки не сама по себе.
Луффи ещё разок хлопнул глазами, когда чужой и тоже очень и очень тёплый палец, совсем капельку помешкав, притронулся к его щеке, принимаясь ненавязчиво по той постукивать шершавой подушкой.
— Ау! Есть тут кто, под соломушкой?
Палец переместился на лоб, отвесив несильного, в чём-то даже ласкового щелчка. Тонкие губы расплылись в слепящей смеющейся улыбке, раскрашивая удивительное веснушчатое лицо жидкими солнечными брызгами…
И у Луффи что-то случилось с голосом.
Обычно бойкий бесстрашный мальчишка, пытающийся пролезть везде и всюду в самых первых рядах, ни робостью, ни молчаливостью не отличался. Но сейчас, когда напротив, раскрашивая зелёный луг спустившимся янтарным светочем, сидел-стоял этот человек, он только и мог, что глядеть на него во все глаза да пытаться связать разбегающиеся прыткими мышами слова и мысли.
Это был…
Огненный человек.
Огненный человек из его снов.
Правда, конкретно этот огненный человек оказался порядком постарше того мальчишки, что запускал в чёрное небо перемигивающихся светлячков прямо с кончиков пальцев. Тот огненный человек был худым, костистым, с грустной, но знакомой детской улыбкой. А этот, настоящий — шире в плечах, много-много выше маленького Монки, и выглядел он до бугрящейся под мышцами затаенности сильным.
Улыбка — вовсе не грустная, а взбалмошная, в чём-то дразнящая, снисходительная и живая. В уголках тлеющих воском глаз — плещущее светлое молоко. Между созвездиями рыжих веснушек — опять и опять тепло, медовыми капельками собирающееся в притягательных глубоких ямочках.