Лимонистых лимонов.
Мальчишка удивленно моргнул, поморщился, хрипло выдохнул, стукнул себя кулаком по груди, беззвучно открывая и закрывая при этом рот…
И, под мгновенно напитавшимся тревогой взглядом переполошившегося Эйса, зашёлся звонким удушливым кашлем.
— Эй… Эйсу-у…
Веснушчатый юноша, до этого методично ощипывающий густые малиновые заросли, обернулся через плечо, глядя на мальчишку в соломенной шляпе мягким взглядом плавящихся глаз.
Новое обращение отозвалось внутри, в районе чаще заколотившегося сердца, щемящим и колючим чувством; пронеслось вдоль позвоночника волной мурашек и бухнуло куда-то вниз, под самые пальцы ставших вдруг ватными ног.
— Что такое, Лу?
Мальчонка, болтая единственной здоровой ногой, смешно поджимал губы и тёр поцарапанными пальцами впалое брюхо, сверля спину Эйса глазами несчастной уличной собаки.
— Так кушать хочется, что сейчас помру…
Рядом с пеньком, на котором маленький Ди и умостился, обосновалась внушительных размеров горка из разломанных ореховых скорлупок, ободранных веток малины, опустевших земляничных стебельков, размазанных ягод вязкой аронии да одинокого надкушенного гриба с облепившими шляпку сосновыми иголками и заблудившимся во времени жёлтым берёзовым листком.
Беззлобно усмехнувшись одними уголками губ, Эйс высыпал на колени мелкому ещё пару горстей ароматных розовых ягод. Впрочем, одну из них забрал, запустил в рот, ожидаемо поморщился — после ананасовой жвачки, одним только чудом не удушившей соломенного балбеса, на языке продолжало колоться навязчивое ощущение обжёгшей кожу кислоты.
— А дома что, не кормят? — Эйс, особо не церемонясь, плюхнулся там же, где и стоял: на податливый олений мох, проеденный серебристой сединой сухого лишая.
Откинулся на руки, поболтал в воздухе вытянутыми ногами, обтянутыми в чёрную шкуру тяжёлых сапог, и принялся лукаво подглядывать, как мальчишка, обсасывая пальцы, поедает нежные ягоды, при этом умудряясь перемазаться липким соком едва ли не с ног до головы.
— Так деда нету. Я попытался курочку пожарить, а она… сгорела она… вместе со всей сковородкой… Сама. — Последние ягоды, превратившиеся в пугающее подобие неаппетитного пюре, были начисто слизаны с узких ладошек юрким языком, и Эйс, наблюдающий эту картину, поспешил перевести взгляд куда-нибудь пониже.
На перебинтованную левую ногу, например, всякий раз отдающуюся в груди тупой болью: ведь в следующий раз, обормот пустоголовый, может так и шею себе сломать.
И тогда…
Что тогда?
Тогда под звездой, именуемой Солнцем, просто станет одним мальчишкой меньше.
Вот только нигде во всём мире, во всех тысячах тысяч миров нет и не будет больше второго такого оболтуса с наивными горящими глазищами, драными локтями и смешно растопыренными розовыми пальцами, выглядывающими из-за ремешков летних сандалий.
Эйс, мрачно думающий о том, о чём думать не собирался и не должен был, сам не заметил, как потянулся к этим самым пальцам…
И лишь когда Луффи, удивлённо пискнув, окликнул его — юноша обнаружил себя сидящим в ногах мелкого дуралея: пальцы кисти с осторожностью сомкнулись на хрупкой лодыжке, ласково и успокаивающе поглаживая бугорок выступающей косточки.
— Эйсу…? Ты чего? — Черничные глазищи недоуменно захлопали, вылизанные липкие пальцы, не стесняясь ни слюны, ни грязи, притронулись к веснушчатым щекам.
Эйс сам не знал, «чего он»; губы коснулись обглаженной косточки тоже сами, после — скользнули выше и дальше. Поцелуй в острую коленку, языком — по запёкшейся крови, носом — по коже, чтобы вдохнуть полной грудью, чтобы запомнить навсегда, чтобы выжечь на душе незримую татуировку и связать по рукам и ногам шёлковой красной нитью.
Мальчишка сначала притих, подобрался, вплёл цепкие пальчонки в волнистые прядки, несильно дёргая, путаясь, оцарапывая кожу обломанными ногтями…
А после, потеряв своё немудрёное терпение и разом подавшись навстречу, с ловкостью обезьянки-гиббона обхватил Эйса здоровой ногой за спину, притянул к себе ближе, важно надул щёки, наклонился и, хихикая в копну пахнущих морской пеной волос, выдал сокровенное:
— Эйсу-у… щекотно же, глупый!