Соглядатаи еще немного поболтали и двинулись дальше. Кшиштофу казалось, что они, привыкшие к спиртовым парам, натренированные к жаре и холоду, специально чеканят шаг все быстрее и быстрее, чтобы показать студенту, насколько он жалок.
— Я не могу в этой маске, подождите… — из последних сил крикнул Кшиштоф.
Соглядатаи остановились, но не для того, чтобы подождать свою обузу. В траве, придавленный мертвой лошадью, кряхтел монах.
— Да чего же вы стоите, еретики! — кричал толстощекий старикашка с крючковатым носом. Он смешно перебирал тоненькими, не к тучному телу, ручонками. — Это по-божески, о курва-мать? Это по-людски, я вас спрашиваю?
Соглядатаев забавляла эта картинка. Они дружно гоготали, обмениваясь сальными шуточками.
— А ты, отец, крепок на язык, как я погляжу, — сказал Марек подсовывая алебарду под тушу лошади. Он кивнул второму соглядатаю, и тот повторил то же самое. Они навалились, кряхтя, раскачали тушу и приподняли ее, чтобы монашек мог вылезти.
— Я и на тумак крепок! Поглядел бы я, сын мой, каков и ты в кулаке! Да ситуация, вишь ты, поганенькая. Меня тут четверо, о курва-мать, ограбили.
— Это не тощие такие да грязные, в рубахах дырявых? — спросил арбалетчик.
— Они, о курва! Моя Марточка их копытами бить, всегда меня защищала, а они ее загрызли! О курва-мать, прямо на меня упала! И чего им надо было? Веревку только с тюков взяли.
— Тебя-то самого не тронули? — спросил Марек, оглядывая монашка, закатывая тому рукава.
— Нет, нет, слава Богу, нет! — Монашек отряхнул робу и порхнул рукавами. Весь облик его тут же напитался благообразием, будто бы какое-то мгновение назад не сквернословил и не упоминал он такую-то мать. — Прошу прощения, Панове. Я, вишь ты, испугался. Это дьявол говорил моими устами.
— Несомненно, — Марек сделал над собой усилие, чтобы не прыснуть со смеху. — Что ж, преподобный, вам повезло. Мы возьмем вас с собой, но ближайшие недели вам предстоит провести в карантине.
В треугольной крепости считали, что спирт — лучшее упреждающее древесную хворь средство. Сотник Ярослав любил говорить, что только благодаря пойлу так мало его людей погибло от древесной хвори.
Как и обещал Марек, монаха отправили на карантин, и кажется, отец Чеслав был этому несказанно рад: где-то в скупых крепостных закромах нашлась перина на гусином пуху, трижды в день старику приносили ковшик чистейшего виноградного спирта, который отец Чеслав, крепкий сукин сын, запивал грютом.
— Ух! — закатывал глаза монах. — Вишь ты, как хорошо… Но воля слаще! Сколько мне тут сидеть еще?
— А пес его знает, — отвечал Марек, подавая жирному монаху копченую свинину через узкое окошко в двери. — Почтового голубя отправили в пресвитерию. В одну сторону только верст двести с полтиной. Ждем ответного письма, а там уж как старейшины вашу судьбу решат, отец Чеслав.
Монах картинно вздохнул и всплеснул руками, затем уронил зад на койку и прихлебнул грюта.
— Что ж, если Господь шлет мне испытание, я готов его принять. Он повесился на березе за наши грехи, а потом целую вечность томился у дьявола в котлах за каждого из нас. Негоже, вишь ты, на плохонькое пиво жаловаться. Ей богу грех!
— Вы, отец, только при корчмаре Томаше так не говорите. Он вспыльчивый и булава всегда при нем…
Отец Чеслав нырнул крючковатым носом в кружку, понюхал, затем сделал щедрый глоток.
— Пожалуй, лишку хватил. Спирт отличный, и грют хорош, но не монастырский, вишь ты…
Марек собирался уже закрыть окошко в двери камеры, как отец Чеслав окликнул его.
— Стой! Марек, скажи мне. Честно скажи: в бога веруешь?
— Ох уж эти вопросы… От случая к случаю, отец Чеслав.