— А звери здесь есть? — спросила Вика, тревожно всматриваясь в темноту за палаткой. Кажется, ей захотелось в туалет.
— Звери здесь не ходят, — заметил Степан, — Пожалуй, и птицы облетают дерево стороной…
— Почему?
— Не знаю.
— И поэтому у тебя в багажнике «Вепрь» лежит, а на поясе «Диверсант», — встрял вдруг Виктор.
Степан дернулся. Сергачев смотрел бесхитростно: я, мол, не рылся в вещах, но трудно не заметить.
— Человеку тоже долго находиться рядом нельзя, поэтому послезавтра мы уедем… — сказал Степан.
— Почему? — Оксана отмахнулась от непонятной реплики про кабана, тем более что Сергачев вновь уткнулся в экран.
Степан медленно отвернулся от Виктора.
— Могу только повторить, что мне рассказывал отец. Я был маленький, но помню, — сказал он. — Представь, что ты начинаешь понимать, слышать, видеть и чувствовать все вокруг: каждый камень, травинку, каплю воды; лес и горы, небо и землю; зверя и человека, свет и тьму. Не только сейчас и то, что рядом, но от сотворения мира и до его конца. Каждого и каждое, что приходило в жизнь…
— Сума сойти! — воскликнула Вика.
— Именно, — подтвердил Степан. — Сомневаюсь, что человек может вынести подобное и остаться в здравом уме. «Сопричастность Божескому не может продолжаться долго, не потревожив рассудок».
— А как же эта женщина? — у Оксаны вновь все стянуло в узел внизу живота.
— Не знаю. Это опять же все рассказы, байки. Возможно, Олмон-ма Тай уже не совсем человек. И почему должна здесь находиться — непонятно. Я, конечно, у отца спрашивал, что да как.
— И что?
— Да ничего. Говорил, что последняя погибла, когда в двадцатые здесь, в устье Кожуха бойцы уездной ВЧК настигли остатки уходящей за кордон банды штабс-капитана Мельникова. Был бой, ну и… Олман-ма Тай убили. Случайно или намеренно — неизвестно. Кажется, с тех пор тот утес — Степан мотнул головой в сторону реки, — и называют «Ведьмин палец», а почему? — кто знает… Еще говорят, что Дух Олмон-ма Тай всегда витает поблизости: не то охраняет людей от их желаний, не то ждет инкарнации… В космогонии тельмучин таких полубожеств десятки, как и легенд об одержимости неприкаянными душами, Сунесу, или куда более сильными духами — Бурханами, стражами священных мест, хозяевами лесов, гор, озер или рек. С этой точки зрения — Олман-ма Тай никогда не была человеком, точнее, тело женщины только носило дух особого Бурхана, охраняющего портал между Нижним миром и Верхним…
В палатке повисла вязкая тишина, готовая расступиться, пропуская в круг света ражих мужиков, заросших дурноволосьем, насквозь пропахших кровью, железом и порохом; с лицами, одинаково распухшими от укусов мошки и искаженными ненавистью и страхом. Ужас сидит у них на плечах уродливой обезьяной. В глазах муть неприкаянных душ — убийц, насильников, осквернителей…
А над ними плывет в небе густая крона Илгун-Ты, и изба, застрявшая в корнях между добром и злом, все так же пустоглазо и хмуро глядит на то, что было, есть, и всегда будет…
Последняя мысль показалась Оксане чужой, не ее, словно кто-то безнадежно уставший и старый забрался в голову. Кто-то похожий на старика с лицом как печеное яблоко и зловонной трубочкой в безгубом рте.
Она снова едва не вскрикнула, когда тишина не расступилась, а с треском лопнула, а Вика нечаянно пнула ее под столом. Сергачев открыл очередную банку, приложился длинно.
— Дорогой доктор, — сказал он, утерев подбородок и тяжело глядя на Степана. Углы рта дергались. — А вы часом шаманский бубен на прием не носите, а? Перед диагнозом не камлаете?
Глаза у Виктора наливались злобой, плохо прикуренная сигарета рассыпала искры.
— Мировое древо, кровавая чека, боги… Ты где бога видел, кроме как в операционной со скальпелем?! А? Видел?!