— Поплачь, милая, — вместо этого зашептала она Эде, по-прежнему всхлипывавшей ей в колени. — Поплачь, хорошая. Плачь, коли плачется. Легче станет…
Лейле хотелось отхлестать себя по щекам за эту ложь, коловшую язык. Нет, легче не станет, и пора бы уже это уяснить. Эда вот уже уяснила. Дорогой только ценой.
С этого дня некому стало пробуждать Лейлу от злых кошмаров. Спать на привычное место Эда больше не приходила, а днём старалась избегать Лейлиного взгляда, точно боялась, что та упрекнёт её в чём-то. На попытки заговорить отвечала односложно и поскорее убегала, взметнув подолом новой шерстяной юбки — чистой, крепкой, без прорех. Юбка появилась у Эды вскоре после той, первой ночи. Что и говорить, эдбертовский злоденёнок оказался не из жадных и за утеху хотя бы платил.
В остальном жизнь вертелась по прежнему кругу. День да ночь, хлеб да похлёбка, сон да работа. Порой Лейла думала: если бы не проклятые сны, может, всё бы уже изгладилось из памяти — и лес, и отряд, и воевода… и даже Бродяжка? Неужели она бы свыклась жить здесь так, словно жила всегда — будто и не было той, другой жизни? Приноровилась же спать по ночам, а в первый раз думала — не возможет.
Человек — он и есть человек, что с него взять. Своя рубаха ближе к телу, свой живот всего важней. Может, боги и не зря так задумали, хоть это и не оправдывает их в остальном. Может, так и надо — чтобы меньше думалось о великих бедах. Помочь всё равно не поможешь, а себя потеряешь. А в делах и в суете думать некогда: крутись себе, да и только. Кашу сварить, плошки перемыть, золу выгрести… ох, лишенько! Опять на полу натоптали, ходят и ходят, будто им мира нет!
Торопясь, пока главный повар не увидел грязи, Лейла схватила тряпку, ведро с водой, специально дожидавшееся в углу на такой случай, и бросилась замывать грязные следы. Как назло, грязь успела схватиться корочкой и поддавалась с трудом. Лейла ожесточённо тёрла особенно въевшееся пятно, как вдруг ощутила увесистый шлепок пониже спины.
— Ишь, репка-то! Наливная!
Обладатель голоса неспешно, по-хозяйски прошёлся вокруг. Носком дорогого сапога из тонко выделанной кожи наступил прямо на тряпку, едва не придавив Лейле пальцы. И застыл, точно вкопанный.
Лейла подняла глаза. Перед ней стоял Эдберт.
Лейла так и замерла, припав к полу, словно лягушка, не в силах пошевелиться. Эдберт молчал. Разглядывал он её долго — придирчиво, будто приценивался. Наконец повернулся и ушёл, так и не сказав ни слова.
***
За утренней пайкой Лейла поплелась безо всякой охоты. Эдберт всегда резал и выдавал хлеб самолично — то ли не доверял злоденятам, то ли считал по головам, все ли на месте. Когда подошла очередь Лейлы, Эдберт чуть помедлил, словно раздумывая, и отхватил от каравая кусок вдвое больше обычного.
Лейла так и застыла. А Эдберт, словного этого ему было мало, ещё достал откуда-то кусок сала, смахнул с него ломоть в палец толщиной и пришлёпнул сверху на хлеб.
— Держи, девка!
За спиной кто-то захихикал. Лейла глянула ещё раз на сало, на Эдберта — и, замотав головой, кинулась прочь.
Ноги вынесли её во внутренний двор. В середине там был колодец, из которого обычно брали воду для кухни. Лейла добежала до сруба и схватилась за него, чтобы не упасть.
Сердце сжималось и разжималось где-то в горле, словно хотело выпрыгнуть прочь. А пусть бы и выпрыгнуло. Хуже б не стало. Только не возвращаться туда, в замок, на кухню… к Эдберту.
Снег, выпавший за ночь, заскрипел под чьими-то шагами. Лейла испуганно обернулась — но то был не Эдберт. Вместо него, завернувшись в тёплый шерстяной платок, через двор шла Эда.
Лейла молча ждала, пока та добредёт до колодца. Эда не торопилась, старательно ступая не в снежную целину, а цепочку Лейлиных следов. Наконец девушка остановилась на расстоянии вытянутой руки и поглядела на Лейлу, чуть склонив голову.
— Ну и дура.
Лейла не нашла, что на это ответить.