- Что-то совсем уж скромно. Бусы тебе надо сюда, вот что.
Тут же, тяжело ступая, ушла в дом, вернулась, взвесила на ладони ярко-красные, грубо обработанные дешевые бусы.
- На вот, надевай. – И, не слушая благодарностей, сунула Вете в ладонь.
Вета казалась самой себе непривычно нарядной. Накануне бабка Катарина закончила перешивать на нее одно из своих платьев, когда-то бывшее выходным. Коричневая юбка, белая вышитая рубашка, корсаж – до сих пор очень непривычной казалась одежда горожанки ей, носившей когда-то корсет и кринолин, а потом – крестьянское платье, просто кусок полотна, сшитый на плечах и по бокам. И чепец тоже новый; закалывая на макушке косу, Вета вздохнула. Ах, если бы зеркало, ну хоть самое маленькое…
Там, на каторге, они с Магдой в таз с водой смотрелись. Если бы можно было взять в крестные сыну Магду и того, большого, Яна… лучшего и желать было нельзя!
- Вета, очнись! – Катарина оглядела ее с ног до головы. – Готова? Бери ребенка…
Всю дорогу до церкви Ян мирно спал. Когда его развернули, чтобы опустить в купель, малыш потянулся, пару раз хныкнул – и пустил крутую прозрачную струю. Вета прикусила губу, чтобы спрятать улыбку.
Все эти первые месяцы Вета жила словно во сне. Мир сузился до размеров детской колыбельки, и все остальное перестало существовать. Там, далеко, шумели бури, началась война, город лихорадило, люди стали замкнутыми и злыми – ее не трогало ничего. Она плавала в своем материнстве, как корабль в тихой заводи, и не было ничего страшнее младенческого плача по ночам, сыпи на щечках, или внезапного кряхтения, или собственного недомогания. Почему-то теперь Вета, никогда в жизни за себя не боявшаяся, стала ужасной трусихой. Прежде не страшившаяся ни болезни, ни смерти, теперь впадала в панику от простуды или болей в животе и чутко прислушивалась к себе при первых признаках хвори.