Но странно-то странно, непонятно-то непонятно, но, быть может, можно вернуть это божество и попросить у него о Мирите?
Чтобы она вернулась. Чтобы снова стала счастьем и надеждой их маленькой страны. Чтобы снова стала его личным счастьем, безо всякой страны тоже вполне сойдёт. Айнаре никогда не был хорошим королём. Чтобы просто согласилась, хотя бы взглянуть на него, большего и не надо (то есть, надо, но наглость тоже должна иметь меру).
Айнаре знал, что об этом думать не надо. Айнаре специально об этом думал.
…И какой это скульптор посмел сделать памятнику такие выразительные, такие ясные, такие пронзительные глаза?
Айнаре знал, какой. Айнаре не знал, чего он ему желает.
Закат был сегодня особенно ярким, кровавым и ясным. Ради того, чтобы он оставлял на металле блики, делая форму Мирите на коне почти такой же тёмно-красной, какая она была на самом деле, расширили Западную улицу, которую уже пять лет хотели переименовать то ли в улицу Победы, то ли в улицу Гертрудеи. Лично Айнаре не понимал, почему нельзя назвать её продолжением улицы Майлоне, сквозь которую памятника касались солнечные лучи на рассвете, но в споры не встревал. Хоть и очень хотел, чтобы никакая улица ни в каком городе его фамилией не называлась.
И почему его вообще выбрали королём?
Может, он и не худшая кандидатура, может, и нормально всё, конечно. Да только всё кажется, что народ не выходит на площадь только потому, что там стоит памятник Мирите.
Рассвет Айнаре тоже нравился больше. На закате он красных бликов на металле памятника видеть не мог, а на рассвете вот очень даже. Когда он много работал ночью и досиживал до утра, он вставал и долго смотрел в окно, и уходил только тогда, когда очарование солнца, делающего памятник как будто чуточку живее, исчезало. Впрочем, закаты и рассветы далеко не всегда были красными, хоть ему и казалось, что в последнее время всё чаще. Он так и не смог понять, любит ли он кровавые зори.
Завтра будет холодно.
А Мирите Майлоне ведь вполне могла стать королевой. Она ведь даже согласилась. Она ведь была объявлена его невестой. Согласилась, мило улыбнулась, выслушала пространную тираду о том, как она прекрасна и как он безумно счастлив, рассмеялась и покивала. И ничем, ничем не выдала своих истинных чувств. А на следующий день умерла.
Умерла и побежала. Сначала в Веней, где чудом выбралась с пропитанной горящей слизью площади. Потом, через леса и горы, в Богось, где стала великой и могущественной, выше даже царя, что бы там ни говорили, но растеряла ещё немного человечности. Такая стала, будто потеряла саму душу. Но потом, через двадцать лет, но всё же — снова потерпела поражение. Какие-то повстанцы. Какие-то сепаратисты. Какие-то предатели. Какие-то несчастные. Какие-то смертницы… какая-то смертница.
Смертница.
Что чувствовала Мирите, видя девушку, так похожую на неё в молодости, сделавшую то же самое, что и она в молодости, выжившую так же, как она в молодости, только… только не преданную?
Только не преданную.
Только у этой девушки не было такого вот Айнаре, не было человека, который шестью словами уничтожил бы то, в ней ещё живого оставалось. Только у этой девушки был человек, который помог ей выбраться из омута неправильности своей жизни, помог понять, что она ещё жива, она в этом не виновата, она должна жить и она будет жить. Или как там надо было? В любом случае… Только ей ничего плохого не сказали.
«А мы думали, ты звесская шпионка…»
И смешки.
А над этой девушкой никто не посмеялся.