Ужас обуглившегося мёртвого лица и ужас переживания унизительного наказания, которое одновременно с болью и унижением пробуждало какие-то совершенно новые и неожиданные струны моей души: всё это соединялось в моём сознании в один бесконечный порыв в никуда.
Когда никого не было дома, я рассматривала в большом зеркале свои боевые рубцы и шрамы и они начинали казаться мне красивыми. Иногда я жестоко до крови царапала кожу щеткой для мытья посуды и растравляла боль - физическую и душевную. Затем я повторяла и репетировала свое унижение - медленно раздевалась, ложилась на живот и начинала неистово хлестать себя веником по растравленной коже - до тех пор, пока внутри меня не происходил сладкий и оглушающий, до сверкания в глазах, взрыв.
Это было время, когда умерших хоронили с оркестром. Играя во дворе и заслышав первые зловещие звуки похоронного марша, дети на мгновение замирали, а потом устремлялись по направлению к музыке смерти - из любопытства и чтобы продемонстрировать всем и самим себе собственное бесстрашие. Чтобы не показать слабость, я с колотящимся сердцем бежала вслед за остальными. Оседлав бетонный забор, мы наблюдали медленное движение процессии, вглядываясь в бледный лик очередного покойника. Я ерзала по забору и постепенно, вместе с ужасом, во мне начинало набухать то же самое чувство, которое заставляло меня в одиночестве повторять свою казнь. Иногда оно разрешалось облегчением, иногда нет. Ночью я воссоздавала в своей памяти происшедшее, и замирала от восхитительного ужаса.
***
Одноклассники обоего пола относились ко мне с презрительным недоумением - я была бедно и неряшливо одета, а на переменах, вместо того, чтобы делить с окружающими разговоры и игры, сидела за партой и читала взятые в библиотеке книги. Они переносили меня в другой мир, где моя личность бытийствовала исполнением самости.