- Ето, забери? - спросил оживший кореец.
- Во-он!!! - повторно заорал больной доктор так громко, что старик с испуга дернул дряблыми щеками.
- Долг - платезом красен, - неназойливо утвердил истину кореец. - Сундусек дай, и мы поровну. Я Бате нисиво не сказу.
У Вали тут же мелькнула спасительная мысль расстаться с ними обоими. Он уже живо представлял, как джин увековечит корейца в камне в одной из поз голубой камасутры. Но кто же тогда заткнет бутыль пробочкой?
- Завтра, - вторично мудро решил Валентин, и кореец явно обрадовался.
В его суетливо-торопливом вылете из комнаты таился нескромный намек, на то, что и в позе камня, он не прерывал своих соглядательных наклонностей. По-крайней мере он четко понимал, кто в доме Хозяин.
Валентин выставил бабушкино наследство на обшарпанную поверхность гостиничного журнального столика. Посетителей более не ожидалось, но предусмотрительность доктора замкнула дверь на замок и ключа из скважины не вынимала.
- Ab ovo usque ad mala, - провозгласил вслух Валентин. - (От яйца, до яблок, с древней латыни). Так сказать полный греческий обеденный рацион. Ничего себе.
Из корпускулярного разбора бумажечек, и пузырьков с наклейками, вырисовывалась следующая ситуация. Бабкиному саквояжу насчитывалось ни много, ни мало - несколько сотен лет. Определенность фразы "Ispe fectial Paracelsus" (сделано собственноручно Парацельсом), добавляла в ситуацию медицинского и богато антикварного оттенка.
Каждый из пузырьков имел собственный неповторимо филигранный облик. Каждый обозначал человеческую страсть и имел подробное, малопонятное описание по применению то ли содержимого, то ли страсти как таковой. На шизофрению сия прагматика доподлинно не смахивала, наоборот выглядела деловитой и годной к употреблению, несмотря на немыслимую давность лет.
По закоренелой привычке старого холостяка и армейской придурковатости Валя выбрал из кучки пузырек с латинским обозначением похоти и вытащил пробку. Легко... На этот раз, никакого джина не было. Но началась такая белиберда, о которой обычно говорят, тушите свет. В его постели лежала юная, но откровенно соблазнительная дочка начальника гарнизона, то бишь Батина Лялька.
Неожиданно стало душно. Вале показалось, что осень ушла и снова лето. Комната прикрыта полумраком с необычно теплыми рыжими тонами. Валентин потянулся к шее и расстегнул пару пуговок на армейской рубашке. Ему опять очень хотелось проверить дверь, хотя он точно знал о ключе в замке.
А Лялька спала. А офицер так не хотел совращать малолетних. В его голове метались извинительные формы предупредительных падежей. Но ее тело казалось созданным для страсти, непрерывно ее желающим, бархатным, мягким, умопомрачительно обнаженным и ждущим.
Валентин только хотел прикрыть ее наготу одеялом, только затронул постель пальцами, как молодая женщина и притянула его к себе. Так безудержно хорошо ему еще не было. Он вылился к ней словно опрокинутый стакан, до боли, до чистоты стекла отдав себя страсти, растворяясь в ней, изведав свою силу, свою власть над каждой клеточкой любимого тела. А оно было ненасытным.
Эти молочно-карминовые соски. Тонкая, беззащитная синяя венка на белоснежной шее. Сколько прошло дней, часов, минут, а они так и не отрывались друг от друга. Порою, бедному доктору казалось, что до сей поры, он и не знал женского тела, не ведал об анатомии. В один короткий миг доктор наконец познал все тайны его предназначения, отринул христианско-социалистические догмы по правилам приличия поведения в постели. И даже не было удивления, что Лялька может вытворять с его телом такие чудеса! Она просто выпила его до донышка, растоптала, лишила чести во всех положениях. Ее вкус был везде, ее запах пропитал все сущее...
Валентин лежал навзничь, а его молодая муза трудилась над уставшей спиной. непоправимо пошатнувшийся холостяк раздумывал, о неожиданно возникшем повороте в его служебной карьере. Быть родственником Бате - совсем другой жизненно-гарнизонный коленкор. Его немного смущала сексуальная многоопытность восемнадцатилетней Ляльки. За то столько развлечений, перспектив и открытий! Ревностью старлей не страдал. Лишь бы на части делить не пришлось, а что было, то было.