«Резиновая лента» натягивалась всё сильнее, вдавливая меня лопатками в стекло, и казалось, что сейчас меня раздавит. В ушах звенело. Я не мог издать ни звука. Напряжение стало невыносимым. Внезапно раздался оглушительный хлопок, и всё кончилось. «Резиновая лента» лопнула, и я сполз по стеклу вниз. А потом снаружи приблизились знакомые шаркающие шаги моей тёщи, и в зазеркалье хлынул свет. Спасение опоздало всего на секунду.
Сумрачное подобие моей квартиры было заполнено туманной субстанцией голубовато-серого цвета. Она слоилась и медленно колыхалась. Я был до того измотан поединком с «резиновой лентой», что даже не обернулся посмотреть на тёщу. Желания выходить из зеркала не было. Да и что мне там делать? Конечно, я голоден, но кормить меня там никто не будет, я со вчерашнего дня в этом доме нон-грата. На четвереньках добрался до отражения дивана и улёгся на него. Когда через час в двери ввалилась траурная гоп-компания, у тёщи с помощницей всё было готово для поминальной трапезы. Зазвенели вилки.
Я с надеждой подумал, что сейчас угасну, но силы начали возвращаться. Я отдохнул. Первая волна народу схлынула, и пришла вторая. Женщины только успевали менять тарелки. Сквозь туман я видел с дивана, как мимо зеркала прошла моя дочь. К вечеру, когда стемнело и тарелки были перемыты, в доме остались только жена — пардон, вдова, тёща, наши знакомые из соседнего города — семейная пара, и какой-то хмырь. Последние трое остались ночевать.
Тёща зажгла лампаду в углу перед зеркалом. Они с женой уже успели приладить туда две иконы. О, да, в зазеркалье тоже появилась лампада, только горела она как-то не так. На диванчике под лампадой сидели тёща, жена и знакомая.
— Я ему сорокоуст заказала, — мечтательно проговорила тёща. — Он мне во сне явился и сказал: «Спасибо, мама». При жизни он меня мамой не называл. Боже, как ему там хорошо! — и она закатила глаза.
Я чуть из зеркала не вылетел. Ага, хорошо. Вас бы сюда.
— Когда они во сне хорошо являются, значит, душа успокоилась, — вторила ей знакомая.
Ещё как успокоилась. Ровно до того момента, как оно начнёт скрестись.
— Всё-таки не зря молитвы даны, — это уже жена.
Ты мне лучше скажи, что это за хмырь в моей спальне?
Они немного пообсуждали меня, причём каждая фраза начиналась словами: «Конечно, я понимаю, что о мёртвых плохо не говорят, но…», потом начали зевать так, что даже у меня свело скулы, и разошлись по комнатам. Жена удалилась к хмырю.
Я остался наедине с лампадой. Мягкий оранжевый свет заливал прихожую. У меня был диван, шкаф и тумбочка. Я встал и походил кругами по комнатушке, потом оглянулся в темень коридора и собрался выйти к своим. Как бы не так! Треснулся лбом о стекло и отскочил, словно мяч. Побившись о зеркало минут пять, я оставил эту затею.
Мне вдруг стало неимоверно скучно. Хотелось отправиться на прогулку по дому с изнаночной стороны зеркала, но только не ночью. Не спрашивайте, почему. Здешняя лампада горела по-другому, чем та, снаружи. И цвет пламени одинаковый, и запах масла, но чем-то они отличались. Моя была мрачнее. Этакое мертвенное сияние исходило от неё. Я открыл тумбочку и покопался в барахле. Неинтересно. Взял из шкафа книгу, попытался читать — дохлый номер. Если вы в теме, то поняли, о чём я.
Чтобы справиться со скукой, я стал летать. Притянулся медленно к потолку и оставил на пыльной лампочке отпечатки своих пальцев, как, бывало, делал в детстве (и за что получал по шее от родителей). Заглянул на антресоль — паутина. Фотоаппарат мой старый лежит в кофре, коробки какие-то. Везде хлам. Я снова улёгся на диван и попытался заснуть.
В ту ночь оно не скреблось.