Свет хлынул в тело, душа ожила, возрождаясь, мысли взлетели, как сноп искр.
– Я жив! – воскликнул Харта и обернулся к той, что привела его.
Она улыбнулась, обнажив клыки, полоснула темным взглядом. Ее ярость и радость клубились в воздухе, эхом отзывались в сердце Харты.
– И не умрешь, – сказала она. – Если не будешь глупым.
Позже – не осталось ничего, кроме жара. Мягкая земля, ветер в ветвях и стрекот цикад, – все превратилось в потоки лавы, в раскаленные реки. У поцелуев соленый вкус, ногти раздирают кожу, царапины горят и сколько бы ни было – мало. И невозможно замереть, отпрянуть, подумать о чем-то – от сердца к сердцу яркая нить, словно кровь теперь одна на двоих, жизнь одна, и бьется, бьется, болью и зноем.
Но ночь отступила, воздух посветлел, дохнул туманом. Земля вновь стала прохладной, не лава – а мох и измятые травы. Богиня прижалась лбом ко лбу Харты, прошептала:
– Спроси, кто я.
– Кто ты? – спросил он, и едва узнал свой голос. Жажда проснулась, закипала в груди.
– Джаянти, – ответила она. – Твоя хозяйка.
– А кто я? – спросил Харта.
Джаянти улыбнулась, прильнула, обняла крепче.
– Ты теперь мой... Мой... – И не сумела договорить.
Люди слушались ее, повиновались словам и жестам. Почтительно опускали глаза, спешили продолжить работу. Харту обходили стороной, искоса бросали опасливые взгляды. Харта чувствовал, как звенят в воздухе слова, непроизнесенные, но громкие: «Почему он жив, преступник, убийца, изгнанник? Почему она пощадила его, почему он с ней?» Мог бы подойти, взглянуть в лица бывших родичей и соседей, напугать, заставить молить о пощаде. Но сидел в стороне, в солнечном свете, следил, как они трудятся.
Люди строили дом для Джаянти и Харты. Вбивали сваи, возводили стены, стропила. Сушили пальмовые листья, ряд за рядом покрывали крышу.