— Он убьёт меня, — всхлипывал парень.
— Кто? Он мёртв уже! Это ты убил его, не понял ещё? Ты его нахрен пристрелил за косяк!
— Иисус.
— Чёрт. Точно убьёт: и тебя, и меня заодно, — Санчо немного успокоился.
— Он всех убьёт.
— Не реви, урод. Надо что-то придумать.
— Что ты придумаешь?! — Алехандро опустил руки и ещё раз взглянул на мёртвого Родригеса. Вид развороченного черепа старшего брата был невыносимым, и он отвернулся, сдерживая тошноту.
— Мы скажем, что его убил Шнайдер, — тихо сказал Санчо и повернулся к брату. Даже в полумраке машины Алехандро видел, что брат мертвенно бледен.
— Нет! Санчо, нет! Он же убьёт Шнайдера, найдёт и убьёт.
— Да я срать хотел на это. Ты что хочешь, чтобы он нас убил?
— Но он же барабанщик!
— Да хоть президент США. Ты понимаешь, что Родригес мёртв?! А?! Ты понимаешь?! — его глаза сверкали от ненависти. — И нас за яйца подвесят, если узнают, что ты грохнул его за сраный косяк. Иисус не выносит наркоманов! Он прибил бы тебя, если бы узнал, что ты таскаешь его шмаль, а если он узнает, что ты грохнул за это брата… Дебил!
— А что с трупом-то делать? — тихо спросил Алехандро, стараясь не смотреть на кровавое месиво, в которое превратился затылок брата.
— В лесу закопаем, и никто не найдёт. Машину отмоем, то есть, ты отмоешь. Я к этому дерьму не прикоснусь.
— Это не дерьмо, это наш брат, — он снова тихо заплакал.
— Был наш брат. Теперь это труп, и его мозги по всему салону. Иисусу скажем, что Шнайдер выстрелил в Родригеса и пробил ему голову, мы же убежали.
— А труп?
— Что «труп»?! — заорал Санчо, и Алехандро вжался спиной в сиденье.
— Ну, Иисус потребует труп, — тихо объяснил он.
— А нахрен ему труп?! — Санчо уже не кричал. — Мы уехали и труп не взяли. Куда он делся, мы не знаем, понял?!
— Нет, так нельзя. Его надо похоронить по-человечески, — попытался возразить Алехандро.
— Иди в жопу! Урод тупой! — снова заорал Санчо. — Ещё скажи священника позвать, дебил. Тебе шмаль последние мозги проела. Ты не соображаешь совсем. Мы закопаем Родригеса и смоемся на фиг. Если кто узнает, что ты его прибил за косяк, нас порежут на лоскуты.
Алехандро отвернулся к окну и снова заплакал. Не смотря ни на что, он любил своего брата. Во всём мире у него было только два близких человека — Санчо и Родригес.
Он был ещё совсем ребёнком, когда они бежали из дома. Их мать, наркоманка и алкоголичка, притащила в дом любовника, и тот бил их нещадно. Особенно доставалось ему. Он ещё помнил, как их отчим, нажравшись дешёвой текилы и придя домой после работы, вытаскивал его из постели, швырял на пол и избивал тяжёлыми ботинками. Мать никогда не заступалась за него, зато Родригес, хоть и был ещё подростком, всегда вступался за брата. Он вдруг вспомнил, как однажды Родригес, услышав его крики и плач, влетел в комнату и огрел отчима табуреткой по спине. Тот медленно повернулся и со всей силы двинул Родригесу по лицу. Алехандро вспомнил хруст, с которым сломался нос брата, вспомнил, как тот со стоном рухнул на ковёр рядом с ним. Отчим поднял табуретку и швырнул её в угол, а потом вышел из комнаты. Ночью Родригес собрал минимум вещей, и они втроём бежали из дома.
Алехандро никогда не узнал, почему отчим тогда не убил Родригеса, не знал и Санчо. Свою постыдную тайну Родригес хранил в секрете и умер вместе с ней. Его отчим, когда их мать отрубалась, шёл в комнату к Родригесу и грубо насиловал мальчика, а Родригес тихо плакал, уткнувшись лицом в подушку, зная, что эту жертву он приносит ради своих младших братьев. Ночью перед побегом это снова случилось, Родригес снова плакал, отчим же наслаждался своей силой и властью, заставляя парня делать мерзкие вещи. А когда пытка закончилась, и отчим, довольный, засыпал на его кровати, он сказал, что теперь Родригес уже не нравится ему. Со сломанным носом, он больше не возбуждает его и, пожалуй, маленький Алехандро будет отличной заменой. Когда отчим уснул, Родригес взял большой кухонный нож и перерезал ему горло. Но ни Санчо, ни Алехандро этого не знали.
Они не знали многого из прошлого, не могли знать будущего и даже не знали того, что в эту самую минуту справа от них через дорогу в тени деревьев стоял призрак девушки в белом платье и беззвучно, только губами, произносил молитву. Да если бы и знали, то непонятны бы были им слова её:
Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавый! Сам Господи, упокой души усопшего раба Твоего Родригеса, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание. Всякое согрешение, содеянное ими, словом, или делом, или помышлением, яко Благий Человеколюбец Бог прости, яко несть человек, иже жив будет и не согрешит, Ты ибо един, кроме греха, правда Твоя правда во веки, и слово Твое истина…