— Ты ведь сам предложил, я понял…
— Ты не понял. Я предлагал тебе красиво полежать у меня на руках. Предупреждать же надо.
— Ой, — как-то слегка подозрительно тянет Ян. — Неловко получилось, но ничего… А ты разве высоты боишься? Никогда не замечал.
— Я боюсь, что у тебя позвоночник переломится нахуй, а ну верни меня на землю.
— Влад, — укоризненно и очень по-взрослому нежно говорит Ян, — я тебя ни за что не уроню.
На диване еще пахнет стаей, ими всеми, и проводить там ночь — варварство, кощунство. Они падают на ковер; ворс трет плечи, Ян бережно вцепляется в горло, все крутится перед глазами, грудь разрывает от крика. Бледные руки — в переплетении чернильных свивающихся татуировок. Шелковое, прохладное прикосновение мрака к истерзанной пылающей коже. Различить, какие у Яна глаза теперь, не получается.
Их венчает изнанка в блеске нитей и дрожи заклинаний.
— Что это?.. — потом, задыхаясь, спрашивает Ян, кусает губы. — Ты видел?..
И осекается, несмело, виновато глядя, точно ляпнул что обидное, тянется коснуться плеча, и Влад улыбается от этой неловкой бережливости.
— Видел, как не видеть… Даже обычный человек заметит такую пляску на изнанке, — весело отмахивается он. — Спроси у Кары: она знает о демонских традициях чуть побольше меня.
— И сгореть со стыда?
— Ты красиво горишь, Янек.
Примолкнув, Влад озадаченно замечает, как у него что-то хорошо, правильно ноет в груди. Наверно, сердце. Как будто стоило всю жизнь огрызаться и ходить одному, отрезанному от всего мира, чтобы потом любить вот так.
— Надеюсь, твои заботливые родственники не страдают вуайеризмом, — вспомнив что-то, заходится смехом Ян.
Через пару секунд смеются они оба.
15.
Завернутый в одеяло, важный, точно римский император в изгнании, Влад уходит на кухню и возвращается со стаканом ледяной воды, от которой приятно ломит зубы. Ян пьет торопливо, но аккуратно, не захлебываясь. Перебираясь на диван, они ложатся рядом; Ян лениво поглядывает наверх, на колыхание тонкого тюля над приоткрытым окном. Находит на подоконнике пачку, зажигалку и с наслаждением прикуривает.
— Спасибо, — говорит Влад.
— Чего? — дергается он. — Войцек, ты с ума сошел? За что? Что я согласился на это… предприятие? Ты так искренне и упрямо уговаривал, что не купился бы самый бессердечный инквизитор. А я, кроме того, тебя… тебя… Ты понял.
Затихнув, он смущенно отворачивается.
— Да я не про сегодня, я в целом. Я… ты никогда не пытался меня перевоспитывать — я стал задумываться об этом еще давно, когда понял, как ты меня меняешь. Ты научил меня жить, ценить жизнь, а не мучиться, влачить существование. Никогда не читал нотаций — при твоем-то правдолюбии. Нет, ты был рядом, не отпускал, не позволил раствориться ни в магии, ни в гневе, ни в мести. И я сам, сам захотел идти с тобой, Ян, я воскрес, потому что видел, ради чего стоит карабкаться. За это — спасибо. Что позволил мне выбрать. — Помолчав, Влад вынужденно усмехается: — Выбор, который я тебе предложил, куда прозаичнее.
Молчание длит ночь. Благоговейно проводя по своду ребер, касаясь уродливых белых выступов-шрамов от песьих клыков, Влад упоенно скалится. Любуется — на изломе ночи, сейчас, он может дать слабину.
— Если б я умел рисовать… — выдыхает Влад.
— Так научись! — тая улыбку, предлагает Ян. — У нас вечность впереди — успеешь превзойти Микеланджело. Хоть завтра начинай.