– Анка, – врывается в ее мысли трубный голос, – ты что же такое делаешь, песья кровь?!
Анна вздрагивает и, не повернув головы, спрашивает усталым голосом:
– Что не так?
– Ты моешь левой рукой, – кричит пани.
– Я – левша, – отвечает Анна.
– Немедленно возьми щетку в правую руку!
Анна покоряется. Пани Зофья удовлетворена, она отъезжает в гостиную. Скрип-скрип…
Анна возится в кухне, заворачивает фарш в отваренные капустные листья, ее короткие сильные руки производят удивительно точные движения, словно голубцы делает автомат. Она любит такие минуты покоя.
За ее спиной хлопает холодильник.
– Анка, ты сколько котлет вчера налепила? – вопрошает пани грозным голосом.
– Десять, – отвечает Анна.
– А здесь только шесть. Две я съела в обед, а где еще две? Ты что же, ешь мои котлеты, пока я не вижу?
– По контракту мы питаемся вместе.
О, это волшебное слово «контракт». Старуха повержена. Она удаляется из кухни, что-то ворча. Скрип-скрип…
Но вообще-то, пани Зофья щедрая. Иногда она открывает огромный сундук и достает из него какое-нибудь ветхое платье времен своей молодости. Она дарит это платье Анне с напутствием, что вещи нужно носить, иначе они портятся. Анна с благодарностями принимает щедрый подарок и кладет его в шкаф. У нее уже целая полка забита платьями пани, смердящими нафталином. А проклятый сундук все не пустеет.
Ночью Анну будит вопль из соседней комнаты:
– Анка, холера! Опять ты спишь, а я тут замерзаю!
На часах ровно два. Еженощный ритуал проходит по графику. Анна вскакивает с кровати и босиком несется в спальню подопечной. Почти не разлепляя век, она передвигает деревянную табуретку и стаскивает с антресолей теплое одеяло. Укутав немощное зябкое тело старухи, она возвращается к себе, прекрасно зная, что ровно через час та начнет кричать, что ей жарко. Пани Зофья страдает бессонницей и ей невыносимо скучно ночами. Она развлекает себя, толкая слабой рукой пустое кресло, которое всегда стоит возле кровати. Скрип-скрип…
Этот скрип сводит няню с ума, но сколько она не пытается с ним бороться – и крепления смазывала, и, вооружившись инструментами, разбирала все кресло по винтику, скрип не исчезает, словно заколдованный злой волей старухи.
Вот так и коротают дни и ночи две одиноких души – одна отнимающая покой, а вторая не имеющая покоя. И исподволь зреет глухая ненависть, разрастается и ширится, готовая каждую минуту вырваться наружу.
Только один час в сутки, один единственный час приносит иллюзию перемирия. После ужина пани Зофья, отгородившись от мира наушниками, клюет носом перед телевизором, и Анна, пользуясь передышкой, усаживается в кресло под старым торшером с вязанием в руках. Автоматически перебирая спицами, она уходит глубоко в свои мысли, лишь изредка, словно вспоминая, что не одна в комнате, поднимает на старуху глаза и всматривается в резкий, словно рубленный профиль. В такие минуты она пытается нащупать в собственной душе хоть каплю симпатии к своей подопечной. Или, на крайний случай, каплю жалости. Появись эта жалость, и насколько легче стало бы переносить бесконечные капризы старухи. Но нет, душа ее молчит, и только спицы продолжают монотонно звякать в полной тишине.
В фирме по найму сказали, что Анна не получит другую работу, пока не истечет контракт. Она заключила его на три года. Вот и год прошел. Осталось всего два. А далеко в другой стране ее терпеливо ждет сын, которому она обещала построить дом. Анна, наморщив лоб, посчитывает свои скудные доходы и улыбается жалкой улыбкой, как улыбается нищий, нашедший на дороге пятак.
Старый дом кряхтит, под порывами ветра трясутся и стучат ставни, и где-то над головой, на чердаке слышен странный хруст. Анна прислушивается и поднимает глаза к потолку. Пани Зофья, только что дремавшая под звуки телевизора, вдруг перехватывает ее взгляд и стягивает наушники.