— А любовь?
— Любовь это баланс, бессмертное искусство, которое можно познавать и совершенствовать бесконечно.
Третий умолк.
— Браво, — недовольно буркнул Сейович, — долго же вы с ним провозились. А как насчёт меня, расколите?
— Даже браться не буду, сами расколетесь.
— Эге, тогда что вы можете сказать о вашей любви? Неужели всё дело в этой даме? Это так трогательно, идти за ответом к самому Лектору…
— Какая там любовь, — вздохнул Лёша, откинувшись на спинку. — Вы вот вроде доктор, а ничего не понимаете. С первого взгляда любви не бывает, только сильная влюблённость и не более того. А сколько времени должно пройти с первых «я тебя люблю» до всецелого осознания своих чувств? Я уже молчу про пресловутую страсть, которую ошибочно воспринимают за любовь.
— Чёрт с тобой, — отмахнулся доктор. — Какой бы сильной твоя… любовь… не была, она всё равно смертна.
— Тогда я брошу все силы, чтобы она умерла позже меня, доктор Сейович.
Свет в кабинете погас, и Лёша вновь оказался во тьме.
V. Лектор
Оглушающий звон ударил в голову юноши, теперь он лежал посреди огромного пустого зала с потолком в виде купола, слабо освещённого дюжиной настенных факелов. Под самым его сводом располагался деревянный куб, висящий на четырёх крепких железных цепях.
Только Лёша прищурился в надежде рассмотреть загадочный объект, как внутри того вспыхнул свет; пробиваясь наружу сквозь небольшие прямоугольные стёклышки, вставленные между зазорами досок по бокам, он озарял тёмный зал противной желтизной. Цепи слегка затряслись, их чёрные тени дрожали на ровных стенах из белого мрамора.
Юноша приподнялся на локтях; перебирая дрожащими руками, отполз с центра к одной из стен и прислушался. Из куба донёсся еле слышный голос:
— Ты правильно заметил, что Романов — псевдо.
— Что? — испуганно воскликнул Лёша.
— Единственное, в чём он прав, так это в сути спора: в нём должна родиться истина.
— Я спорил, Лектор! Спорил со всеми подряд, но истина не родилась.
— Я — истина, — строго объявил Лектор; его голос становился всё громче: — Ты молодец: спустил с небес на землю Романова, напугал Авика, заговорил Сейовича… каждого его же оружием, браво!
— И только поэтому я здесь, что переспорил твоих слуг?
— Это не слуги, мой друг, это мои тени, отголоски моих мыслей, — железным голосом вещал Лектор из своего светящегося куба, — они жаждали спора, но были в нём слабы. Скажи мне, чем ты отличаешься от них?.. Ты споришь так, как тебе сказал Романов, ради истины. Но сам Романов спорил только ради спора, как и Авик с Сейовичем. Спор ради спора — неправильный, любая дискуссия должна вести к действию; мало кидаться друг в друга фактами, нужно создать из этих фактов новую истину. Знаешь что-нибудь о ложном ощущении участия? Конечно знаешь! Бросил монетку в ящик помощи сиротам или сходил один раз на митинг и вот ты уже обожаешь благотворительность, ну и являешься ярым оппозиционером по совместительству. Но стоит ли твоё участие хоть чего-то? По итогу сирота умерла, а… впрочем, не важно.
— Я пришёл к тебе за ответом о смерти.
— Этим-то ты и отличаешься, тебе не нужно участие, тебе нужен результат!
Цепи затряслись сильнее, свет начал мерцать, то угасая полностью, то становясь ярким до такой степени, что чёрные тени исчезали с мраморных стен, и вся комната заливалась белым.
— Разберись прежде в вопросе жизни, — сказал, наконец, голос, когда свет снова стал противно-жёлтым.
— Задай мне его, — прошептал юноша.
— Я уже есть ответ, — воскликнул Лектор громче обычного, — и я не задаю вопросов, на которые не отвечу сам. Моя мысль свободна, а твоя — нет, но в этом зале я позволю тебе покинуть пределы разума.
— Жизнь есть игра, — предположил Лёша, прижавшись спиной к холодной стене, — и как у любой игры у неё есть свои правила: хорошие и плохие, прекрасные и ужасные. Но тот, кто по своей прихоти мешает играть остальным, должен быть лишён права игры.
— И смысл жизни?