Наш старый дом

Спускаемся мы степенно, а во дворе — «козелок» с синей полосой стоит, и водитель за рулем. Открывает Павлуша заднюю дверцу и сурово приказывает коробки забирать. Мы втроем десяток этих коробок стали перетаскивать в апартаменты.

Как занесли, отпустил Павел водителя единой отмашкой, а сам присел чинно за стол и стал коробки внимательно открывать. В одной стояли бутылки с сургучем — это, говорит, мадера марочная. В следующей оказались палки колбасы копченой разной. Потом появились на столе большие такие синие банки с икрой осетриной. Еще — бутылки с буквами КВВК и ОС, банки с тушенкой, сгущенкой, балыки и конфеты в красивых коробках. Спрашиваю, откуда, мол, гражданин лейтенант, такое сильное богатство? А он вытаскивает пачку червонцев, дергает пальчиками и отдает мне должок. И задумчиво поясняет, что, мол, проехал парадом по вверенным ему объектам, и народ выразил ему уважение и радость по поводу окончания отпуска. Я, конечно, за человека обрадовался: это ж надо так работника уважать, по всему видно, что труд его нужный и многим людям пользу приносит.

А Павлуша приглашает присесть к столу, заставленному предметами уважения, и уж марочную мадеру, ужас за сколько, от сургуча высвобождает. Разлил щедро по стопкам, а сам банку икры черной отпирает и ложки достает, потом палку колбасы с наклейкой золотистой ножичком от пленки ловко эдак очищает и кивает: наваливайся, мол, соседушка, не робей. Пригубил я винца культурненько — а оно мягонькое такое, икорки пол-ложки в рот закинул – а она маслом растекается по нутру, колбаской духовитой усугубил все это сверху… Закусил обстоятельно и хозяин. Потом подпрыгнул вдруг, переоделся в спортивное и давай музыку разную включать — много у него техники разной по всем углам стояло. Заслушался я музыкой-то, ох и звучная она оказалась, прямо со всех сторон разными голосами дышит, аж в грудь бухает и в ушах свистом отдает.

Прикрыл я даже глаза, чтобы лучше этой музыкой наслушаться… И вдруг мне по плечу: тук-тук-тук. Открываю глаза — и вижу молодую женщину, красоты неописуемой, а при ней детишки — две девочки, одна другой краше. Встаю по стойке смирно и вспоминаю про цветочки и пряники, что для них прикупил. Бегу впритруску в свою комнату, возвращаюсь и торжественно вручаю подарки. Обрадовались они все – смеются так весело, а сами все на стол, заставленный закусками, поглядывают — наверное, тоже с работы проголодались и заждались своего кормильца. Мамаша заботливая девочкам бутерброды икоркой намазали, колбаски порезали, конфеток коробочку открыли и в соседнюю комнатку играть спровадили. Я было за ними тоже поиграть хотел, но меня остановили для разговора.

Сами супруга их сели напротив меня и уважительно так спрашивают, как, мол, живу и как здоровье. Вижу благородство обхождения, и сам все обстоятельно докладываю: про свою работу, про наш трудовой коллектив, про зарплату, про болезни все как есть доложил, про мысли свои, что иногда промышляю о сущности бытия и несовершенстве мироустройства.

Внимательно так слушали супруга их и все время улыбались, выказывая зубы ровные на лице распрекрасном. Поинтересовался и я, как, мол, именовать вас, чтобы, например, обратиться с вопросом. Маргарита Димитриевна, говорят, а потом под улыбочку свою белозубую снова спрашивают насчет моего семейного положения. Холост, отвечаю, не сложилось у меня по этому вопросу. Это почему же, удивляются барышня, мужчина вы, вроде, в самом соку, трезвенный и самостоятельный. Да вот, говорю, все по причине моей врожденной застенчивости. Оно ведь как? Женщина — она всегда смелых предпочитает, а ко мне ежели женщины подходят, которые холостые, то у меня сразу голос в разговоре утихает, а коленки трястись начинают. Вот через эту самую напасть в холостых хаживаю и время на размышления о бытии существа имею. Снова улыбались Маргарита Димитриевна, только заметил я, что Павлуша, сидевший в своем креслице, начал ножкой подергивать и смекнул, что нервы у человека заиграли.

Вдруг сам-то как вскочит, хвать меня за руку и в коридор выводит. А сам в ухо мне дышит, что, дескать, не поймут нас в этом доме, хоть ты им что говори, или что на стол поставь. Потому не поймут, что мысли у них у всех только о самом простом, а философии они слушать не станут, разве только для смеха. Удивился я тут, что, мол, такого, ежели человекам весело, то пускай смеются, если хочется. Нет, отвечает Павлуша с томлением в голосе, не дам этим супостаткам над тобой смеяться. Пошли, говорит, отсюда на воздух говорить.

Вышли мы к воздуху, сели на лавочку. Дышим. Толкает меня Павлуша в бочок и пальцем на дорогу вопросительно показывает. А по дороге наш крановой Саня на автопилоте на посадку выруливает. Ничего страшного, говорю, здесь все уже отрепетировано, как на Таганке. А сам рассказываю про Санину куртку кожаную, в которой он круглый год ходит. Как-то раз на Малаховском рынке у инвалида безногого выкупил он ее за двадцатку и за стол в автомате, то есть, проще говоря, за банку пива.

Сказывал ему суровый фронтовик, что куртка трофейная с немецкого летчика Люфтваффе, что сносу ей вовек не будет. И точно, зимой в ней тепло и летом нежарко, и карманов разных целый десяток, и молния вверх-вниз без задеву ходит. Только раз в год Саня ее ваксой начищает для глянца, и уж в эти дни к нему близко подходить не рекомендуется: или запачкает касанием или уж дыхание сапожным духом перешибет.

Вот и долетел наш Саня до подъезда, увидел в конце взлетно-посадочной полосы супругу свою Валентину — и так прямо в ее рученьки и упал, как младенец в люльку. Подхватывает она его подмышки, а сама нежно так воркует, вот, мол, самую малость до кроватки не дошел, кормилец мой ненаглядный, вот как в трудах да заботах устал, касатик. Если бы Валюша его у дверки не повстречала, то наш Саня как миленький до самой кроватки дотянул бы, да еще и разделся бы ввиду своей врожденной аккуратности – это уж проверено много раз.

Валентина — женщина обычно незаметная, потому как по причине своей деликатности не любит людям жить мешать. Она даже на кухню и в ванную ходит, когда народ спит или к телевизорам приник. Вроде обычно и не видать ее, а как нужда какая с кем выходит — она всегда первая. Грелку, там, клизму с аспирином, или малинового варенья от простуды первая принесет. И что характерно! Сколько ее наблюдаю, она ни единого слова никому поперек не сказала. Это ж какой дар у женщины! Находка она для Сани нашего кранового и как есть наше сокровище. Хотя, конечно, по стати внешности до Капитолины Игнатьевны ей далековато. Тут уж надо быть честным до самой сути момента.

Спрашивает тогда в смятении Павлуша, как же это такого Саню на работе держат, ведь он с грузами на кране работает, куда технадзор государственный смотрит? Обычное это все дело у них на стройке, поясняю, он в таком состоянии всегда работает. Сам видел, когда он меня на халтурку к себе приглашал, что бывало зигзагом идет от стола до самой двери кабины, а как сядет за рычаги, так сразу как пианист какой делается. Крановой в кабине почти на потолке лежит. Кран — весь наперекосяк, аж опоры от земли на два метра отрываются. Стрела от линии электрической под напряжением в пяти сантиметрах — того и гляди молния жахнет. Стропали по немощи только с десятого раза крюком в скобу попадают — но плиту на место майнуют, с точностью до спички. Да что говорить, за тридцать лет на стройке под его кранами ни одного тяжкого телесного еще не было зафиксировано.

За разбором полета мы не приметили, что Палыч рядом тут сидит с папироской у носа и вдаль смотрит. Познакомил я их и объяснил уважительно, что Палыч только сегодня вернулся с больших заработков, так что еще про себя доложить не успел. Тогда встали мы втроем по приказу и выступили как один в поход на большую дорогу.

Павел машину ручкой своей белой поймал, нас туда затолкал, и поехали мы в какую-то избу. А какую, видать, только он да шофер знали. Вышли мы посреди лесу, и точно – стоит на бережку озера изба высокая и широкая, от нее дымком шашлычным потягивает. Машины разноцветные рядком вокруг избы той стоят, люди красивые в белых пиджаках с полотенцами усердно бегают, чтобы дорогим гостям угодить на предмет угощений. Сели мы в горнице за стол и стали знакомиться и заслушивать доклад Палыча о командировке.



































Только потом уже довелось мне понять до всей глубины сути трагичность и великую подвижность судьбинушки этого с виду неприметного человека. А случилось это понимание во время нашего приятного общения с лейтенантом Павлушей.

Сидел я вечерком на нашей лавочке, дышал и любовался на детишек, которые играли в песочнице. Песочек речной им завод привез на самосвале — чистенький, беленький — вот малышня и копошилась там под приглядом заботливых мамаш. Детишки нынче одеты красиво, как на праздник, сами такие сытенькие, щекастенькие, веселенькие — любо-дорого на них поглядеть.

Вспомнилось тут мне детство мое босоногое. Накатило эдак… Идем, бывало, с матушкой моей ненаглядной… Уж такая матушка у меня была, что просто нет и не бывало таких ни у кого. Отпустит отец нас в церковь, только предупредит, чтобы мы там не выставлялись особо. Времена тогда стояли такие… И вот идем вместе, а она, голубушка моя, при каждом нищем да калечном останавливается — много их тогда по дорогам сиживало… Копеечку медную или хлебушка даст, а сама глазки свои все платочком промокает. Отойдем в сторонку, а она присядет ко мне, обнимет и давай плакать мне в плечико, как ей жалко всех… До сих помню, как она сквозь слезыньки свои шептала: вот как, Ванечка, жалко-то, что готова всем несчастным да убогоньким всю себя по кусочкам раздать.













Стали друзья-соседушки винцо заграничное разливать да баночки незнакомые отпирать. Женщины придворные поднесли еще своего обычного: холодца с хреном, огурчиков малосольных, лучку зелененького с подоконника. Мужичков своих к их огромной радости в магазин послали: а как же! — такое торжество, да еще во главе с большим начальником! Которые постарше, стали вспоминать, что раньше вот так же во дворе все большие праздники летом справляли, а теперь все по лесам, как разбойники, взяли моду скрываться. Эх, приличное застолье наш Павел организовал!

Наведался и участковый наш, но поговорил с Павлушей и получил от него заверения, что все будет в порядке, что он самолично проследит. Участковый бутербродик с паштетом гусиным взял, а от жидкого отказался, посетовав, что при исполнении, вот.





























В течение двух уже лет сынок ведет переговоры со своей мамашей на предмет объединения на нашей земле в единое родственное хозяйство. И матушка вроде уже поддается, только для полной и безоговорочной ее согласности нужно деньжат прикопить, чтобы там домик продать, а здесь домик купить. Хороший сынок у Пензенской мамы, заботливый, и землю уважает. По этой самой причине Дима наш из своей бывшей жизни в новую прихватил множество связей и особое о себе мнение народа.

Дело в чем? Работал наш Димочка в художниках при тресте, имел студию для рисования плакатов и стендов. Да, так он и называл свою покрасочную халупку: студия. Непонятно, но зато красиво! И в эту самую студию местный народ сносил разную старинную утварь, как-то: картины, часы, канделябры и прочие лампы керосиновые. И так народ его зауважал, что до сих пор носит ему эту старину. Только в чем проблема? Везде в комиссионках, куда Дима их сдает, паспорт требуется, а он свой паспорт куда-то недавно затерял. Или кто припрятал. Например, Иринка, чтобы наш Дима с матушкой не объединялся, а она имела бы доступную возможность воспитывать его по-своему, что она и демонстрирует народу. И за что ее народ стал остерегаться, особенно ежели к примеру мужского полу.

А вот и суть Димочкиной просьбы ко мне: нужно с ним съездить в комок и сдать по своему паспорту часики. Пошли мы тогда пешочком в его бывшую студию. Ключи он до сих пор не сдал и даже иногда подрабатывал там, когда у нынешнего художника наступала запарка. Студия кроме плакатов и стендов просто увешана и завалена старинными вещами. Выбрали мы настенные часики, подобрали к ним ключ из гитарных за двенадцать копеек из музыкального магазина. Я еще лачком корпус часиков этих покрыл. И заиграли они, что тебе новые.

Поехали электричкой, а потом на метро до Октябрьской и сдали там безо всяких сложностей. Правда, когда вышли, Дима напомнил, что стоял там такой лысоватый мужчина с глазами и все этими глазами запоминал, потому как он из органов. Но нас это не должно интересовать, потому как за нами правда и светлая мечта-идея.



































Бегу, вижу Коленьку с обыкновенной его пол-литровой баночкой сметанки: очень он ее уважает и каждый день за свежей ходит. Коленька у нас горбенький, махонький такой, а солидный, что тебе генерал при лампасах, так и кажется, что не он тебя ниже, а ты на него задрав голову смотришь. Коленька у нас знает все про всех. Вот я у него и спрашиваю, не видел ли он, куда наш Нилыч пошел: низом через дом культуры или по железке через мостик. А Коленька и говорит, да так обстоятельно, что, мол, посидел Нилыч на лавочке при подъезде, дождался там Юрия Палыча, и вместе они в сторону дачного магазина тронулись. Ну, думаю про себя, значит, Нилычу ягода-земляника ни к чему, потому пошел я один.

Зашел в лес, а там — одна тишайшая красота. Березки беленькие стоят, в озерной водице отражаются, под ногами цветочки разные пестреют. Птички поют со всех сторон. Зашел в лес поглубже от тропинки, и вот она — пошла земляника одна крупнее другой. Стал в кулек газетный собирать, а у самого голова от духа земляничного аж кружится. Пробрался сквозь густой малинник — и здесь ягод малиновых красненьких насобирал. Пару десятков подберезовичков в траве отыскал. Смотрю: класть добычу больше некуда, ну я и успокоился.

Присел в травку, а сам думаю, как же все здесь разумно и достаточно сотворено. Все живет в единой гармонии существования, все всему сожительствует, все всех питает. Каждая былинка, каждая козявочка при деле находится и свой посильный вклад в бытие творения великого вкладывает. Добрый человек войдет в эту гармонию и ни в коем случае даже веточки не сломает, только соберет плоды ему предназначенные, полюбуется и уйдет себе обогащенный и очищенный.

Выходит, что только от злых человеков в природных бытийностях красота страждет и нарушается. А зло в человеке откуда? Да сам он эту гадость в себя посадил, потому как нет в нем никакой необходимости. Все люди добро уважают, все на него отзываются. Вон как все к солнышку тянутся, когда оно со своим теплом на небушке появляется. Сразу все из домов выходят — и злые и добрые — и радуются, радуются светлости этой. Или, к примеру, красота природная. Тоже всех к себе зовет, и все внутри ее веселятся сердечно: и малые и старые, и …все.

Возвращаюсь домой, захожу в комнату, смотрю: на столе пустая бутылка и записка, на которой накарябано карандашом по-умному с завитушками: «А своею добротою я сейчас вас всех урою!» Экая шалая женщина эта Иришка!.. Ну так, ушла и ладно. Несу грибы на кухню жарить и ягодки помыть. А там Линочка с Маргаритой Димитриевной гостя важного развлекают. Я по-тихому к раковине продвигаюсь, а они меня увидели и говорят громко, что вот и наш Иван Платоныч явился самолично. Сзади меня обнимают руки, оглядываюсь – ба! Да это же Вадик, только весь при параде. Да при таком параде, что и не узнать его.

Откуда прибыл, спрашиваю, почему давненько не заезживал? А дело в том, что Вадим наш, как из своей комнатки за номером четыре в столицу съехал, иногда по старой памяти заезжал, навещал нас, и вдруг пропал. Вот, говорит, не заезжал, потому как в Америке обосновался и только вот собрался навестить родные пенаты. И пока я грибки с картошкой жарил, стал он рассказывать, как у них в Америке хорошо и весело. Машину, говорит, прикупил себе длинную, как крокодил. На работу в газету русскую устроился, статейки пописывает для наших беглых эмигрантов. И в рестораны их хаживает, и в парки их ходит. И получается, что все у него очень даже хорошо. Да, так и сказывал, что вот де все-все у меня хорошо!

Как я закончил грибочки жарить, он за мной увязался. Возьми, говорит, меня к себе в комнатку ваших грибков покушать. А сам берет бутылку квадратную с мужичком на картинке и за мной идет. Стал он пить из этой бутылки, грибками закусывать и снова про жизнь хорошую говорить. Оно, конечно, может, там и хорошо, но только зачем столько раз одно и то же говорить. Заподозрил тогда я что-то в нем неладное, спрашиваю, а не грустишь ли ты, Вадик, там у себя по вечерам? А откуда ты, Платоныч, это знаешь? — спрашивает в удивлении.

Выпил еще, грибки ложечкой соскоблил со сковородки и давай совсем по-другому мне пересказывать. Оказывается, вокруг него все как один скряги, и даже одолжить рублевик ихний зеленый до получки не у кого. Я в это самое время земляничку с малинкой по стаканчиками разложил, сахарком сверху присыпал и ему стаканчик протягиваю. Загляделся он на свою порцию, обнюхал даже, ложечкой помешал и ягодку за ягодкой в рот стал закидывать. Совсем он тут загоревал и заплакал. Да что там говорить, плачет, не жизнь там, а одно сплошное мучение русскому человеку, потому что никто нас там не понимает, а только издеваются и свои доллары под нос нам суют, вроде, вот что здесь главное. А уж как задушевно поговорить с кем — это вообще мимо кассы, кабыть и нету этой самой души у них, вынули, выбросили и вместо нее долларов напихали. А ему все сны про нашу природу снятся, и про людей наших добрых и отзывчивых, и про дом вот этот самый, в котором мы сидим и не знаем, какие мы тут все поголовно счастливые, олухи мы эдакие!

Плакал Вадик, а я его обнял за плечико и говорю, чтобы назад он и не торопился. Нет, оно конечно, если нужно, вернись, но сначала здесь у родных корней сил наберись. А там и реши, как правильно жить: на родине с душой, или на чужбине с долларами. Да вот, говорю, ты если хочешь, здесь у меня и поживи. Ложись на мою кроватку, а я себе на полу тулупчик кину, валенки под голову примощу и скатеркой прикроюсь — так вот и разместимся. А по вечерам после работы будем в лес ходить и земляничку его любимую станем каждый день собирать и кушать с сахарком. Поплакал Вадик маленько, вытер глазоньки, да и заснул себе спокойненько.

Вышел я перед сном посидеть во двор. Присел на лавочку и задумался в тишине. Вот ведь какие люди интересные. Ну, чтобы им не жить у себя дома, в своем положении судьбы и не радоваться тому, что есть. Ведь на самом деле мы даже того, что имеем, в полноте сути не понимаем. А ты попристальней погляди окрест, на людей вокруг, в себя самого — это ж всю жизнь понимать это все — и не понять. Все нам чего-то на стороне нужно, а красоту рядом видеть не научились. Да что там снаружи — ты внутрь себя глянь — уж там внутри души твоей столько всего заложено, столько тайн, столько радости неизрасходованной лежит. Вот и ищи все это внутри себя, раскапывай и пользуйся себе.

Вот, к примеру, взять скуку. Что это такое, если не лень душевная? Как можно скучать, когда за всю жизнь всех тайн жизнеустройства не разгадать. Приходилось мне видеть людей, в нищете живущих и счастливых, а рядом ходят другие при богатстве, а в душе их полная растерянность. Нет, богатство свое мы всегда внутри себя носим. Надо только эти россыпи раскопать и разбогатеть изнутри. Как бы этому всему научиться…

К концу недели во всем моем составе наметилась тягота. Что делать? А ничего, как только в церковь идти. Прихожу пораньше, свечки ставлю к иконкам — а святые лица будто и заулыбались в ответ. Денежки, что от получки отложил, в щелку ящичка незаметно просунул. Стал в уголок, чтобы не мешать верующим. А передо мной — Спас Нерукотворный прямо мне в душу смотрит, и по-доброму и строго. Ножки мои заслабли, подрагивают.

Что мне, грешнику горемычному сказать Тебе, Господи? Чем оправдаться за свои нечистоты? Ничем, Господи… Ни единого дня, ни одного часика не сумел без греха прожить, подлый я и неразумный. Ничего хорошего во мне не сыщешь, Господи. Вот он я перед Тобой, как есть неразумный, нерадивый и грязный. По всем делам мне самое место в огненном озере.

И за что только Ты даешь мне так много радости и столько любви Своей? Не достоин я и малой доли той красоты, которой Ты, Милостивый, одариваешь меня, подлого. Не знаю промысла Твоего, Господи, про меня. Не знаю, сподоблюсь ли спасения Твоего. Это только Тебе ведомо. Да уж за то, как я на земле пожил — только за это все благодарить мне Тебя — не отблагодарить вовек. Уж столько Ты мне по милости Своей и от богатств Своих немеряных отмерил: вовек не расплатиться мне с Тобой, Господи. Всю жизнь ходить мне в должниках перед лицом Твоим любимым.

Если я чем сумею оскорбить Тебя, Господи, так, что отправишь Ты меня в озеро огненное, я не буду в обиде. Все это заслужил я грехами своими. Заслужил, Господи… Только знаю точно, что Ты милостив, уж так любишь Ты своих деток малых и неразумных, что даже матушка моя, голубушка, Царствие ей Небесное, так не умела любить людишек сирых и убогоньких. Так, как Ты, Господи, любишь, так никто на земле не любил. Не умеем мы, не умеем…

Ты видишь, Господи, как страждут и печалятся люди Твои, когда зло их трогает. Ты видишь, Господи, как радуются они, как малые дети, когда добро и любовь утешает их. Все страдают, Господи, без Тебя. И все радуются с Тобой... Всех Ты сотворил, каждому зажег огонек жизни в душе, чтобы согревал он и спасал. И нет плохих людей, потому что всех Ты любишь, всех терпишь, как мамы баловство деток шаловливых и неразумных. Такие мы, Господи: кормимся от щедрот Твоих — и объедаемся, пьем нектар от лоз Твоих — и упиваемся, говорим ли — похваляемся, делаем что доброе — все портим. Ну, как есть, малые и неразумные детишки. Господи, Ты наш Отец, Ты наш спаситель и охранитель, Ты наш утешитель, Ты господин всей жизни нашей. Что мы без Тебя?

Об одном молю Тебя, Милостивый, не оставь нас. Укрепи и меня, немощного, Господи. Сердце мое все как есть истомилось. Уж так жалко мне людей, Господи, так жалко, что не знают Тебя. Ведь, если бы узнали, как Ты милостив, как любишь человеков Своих, то не одно сердце не осталось бы в унынии, но все бы веселились радостью…

Поднимают меня с пола сильные руки. Гляжу: отец Сергий одной рукой к себе прижимает, а другой гладит меня по плечику. Шепчет мне на ухо, что вот, мол, снова Ванечка за людишек своих слезки льет, снова целую лужу налил на пол. Смотрю — точно, на полу передо мной мокро от слез. Ничего, говорит батюшка, ты поплачь, ежели плачется. Слезы твои — они много грехов смывают. А что снова половину зарплаты принес — это ты неразумно: совсем, вижу, обветшал одежонкой. А на что она мне, батюшка, что мне в театры ходить, спрашиваю. Да хоть и в театр, отвечает батюшка, ты еще мужчина молодой, тебе и в театр не грех сходить. Ну, ладно, Иван, ежели что, приходи ко мне, помогу тебе. Ах, ты, сапожник ты наш Александрийский…