Волдеморт, разумеется, пытался прекратить эти посещения, но настолько ревностно и вместе с тем небрежно, что Гарри оставалось лишь с терпеливой улыбкой наблюдать за чужими потугами.
Сладкий ещё не понимал, что мало кто мог его остановить, — и это было не пустое бахвальство, а констатация факта.
За это время Гарри оставил ему множество подсказок, как и всегда, постепенно забираясь глубже — буквально под кожу объекта своего пристального внимания. А знал он многое… многое… многое: знал его имя, возраст и успел глянуть в медицинскую карту — у него была аллергия на яд ос и на пенициллин; знал, в котором часу Волдеморт покидал клуб и в котором некий Томас Гейне подъезжал к клубу — секунда в секунду; знал, где тот родился, где сейчас живёт и где упокоится — тот уже выкупил нишу на кладбище, что было очень предусмотрительно с его стороны. Гарри знал, где Томас бывал в свободное от работы время и с кем общался, а друзей, как выяснилось, у того было немного, к облегчению Гарри. Он не любил делиться вниманием своих возлюбленных — такой вот числился за ним грешок. Кроме многих прочих, разумеется.
А ещё он знал, что вся эта жизнь, которую Томас Гейне усердно разыгрывал перед ним, — бутафория. Он не позволял себе недооценивать чужие умственные способности, но также не любил, когда недооценивали его. Тем не менее с лёгкостью простил такой недостаток, ведь сладкий был умён, а умные люди частенько слишком уверены в своём интеллектуальном превосходстве над остальными — Гарри просто позволял ему немножко заблуждаться до поры, до времени; позволял продолжать противоречить в этой безмолвной и предопределённой с самого начала дуэли.
Он часто оставался дожидаться его в переулке. Прислонившись плечом к стене, Гарри долго раскуривал сигарету, лениво поглядывая из-за угла на запасной выход. А когда в проёме возникала высокая фигура с шедшим по пятам громилой, он лишь улыбался краем губ и прикрывал глаза. Выгравированный под веками образ продолжал оживать, предлагая Гарри виденье правильных, но довольно-таки резких черт лица удивительной красоты, высоких скул, тонких губ, растянутых в какой-то неестественной улыбке и больших миндалевидных глаз непонятного оттенка — Том носил цветные линзы. Одна картинка замещалась второй — и обе смешивались в цельный образ.
Что до Гарри, то он тоже носил линзы. Только в оправе. Большие, круглые и с толстыми стёклами очки делали его образ причудливым и гротескным, нелепым и даже немного наивным — одним определением, отставшим от нынешнего времени. На голове находилось воронье гнездо из спутанных, местами — длинных, местами — коротких волос, а в одежде царствовал полный бардак. Он редко изменял своему стилю: мятая рубашка обычно была свободна в обхвате, и оттого провисала над широкими, не по моде подобранными, штанами землистых оттенков; галстук, напротив, чрезмерно короткой удавкой свисал с шеи и любого мог ввести в эпилептический шок колоритными цветами вместе с носками, видневшимися из-под потёртых пенни лоферов. Гарри любил сочетать эти две вещи. Всегда.
Когда он впервые вошёл в «Морсмордре», изысканная публика этого заведения ничуть не стеснялась того, что на добрые пять минут превратила его в главную достопримечательность зала. Впрочем, как вспыхнул интерес, так же быстро и погас, сменившись лёгкой брезгливостью и показным недовольством. Ведь на таких, как Гарри, безумно любили вешать разные ярлыки: неудачник, четырёхглазый или просто очкарик, офисный планктон, книжный червь, зубрила или задрот — а можно и всё вместе, — пугало огородное, умственно отсталый…
Так уж вышло, что ярлыки на него вешали с раннего детства, а он лишь воспользовался этим социальным механизмом: если нельзя пойти против системы, можно использовать её себе во благо. И в свой последующий визит, что было весьма ожидаемо, он превратился в невидимку, ибо неугодных для восприятия и неприятных взору любили игнорировать, не замечать в упор, обходить стороной как прокажённых, что было ему только на руку. Ведь Гарри захаживал в это место не ради кучки заурядных обывателей, пускающих слюни на всё, что мало-мальски движется; не ради остальных танцоров, что хоть и обладали своеобразным шармом и были недурны собой, но не могли присвоить себе его внимание дольше нескольких незначительных секунд; не ради дорогущей, но, несомненно, качественно приготовленной смеси бурбона, вермута и кампари — нет. Гарри бывал здесь исключительно ради своего Тома, который хоть и не знал о его существовании, но принадлежал ему и душой, и телом: каждой своей косточкой, каждой унцией крови, каждым волоском, каждым участком кожи, каждой молекулой — всем.
Сладкий принадлежал всецело ему, и рано или поздно его посетит подобное озарение: для чего он был рождён. Это была судьба — воплощение самого притяжения, — и Гарри был готов разыграть это взаимное сближение, раз сама затейница запутала Тома в его сетях.
Вот только наступил момент, когда расстояние между ними неожиданно показалось несправедливо большим, физический контакт — чересчур несущественным, а потребность — до чёртиков сильной. Гарри стали раздражать грязные, похотливые, не заслуживающие его взгляды, направленные на гибкую, скользящую по гладкой поверхности шеста фигуру Волдеморта.