— Пальто клевое, — сказала вынырнувшая откуда-то девица с подносом в руках; Бертрана она оглядела оценивающе и шмыгнула носом - очевидно, выражая доброжелательный интерес. — Винтаж, типа пятидесятые? Огонь. Реставрировали или шили на заказ?
— На заказ, — ответил Бертран, за что заслужил от девицы одобрительный присвист.
— Вот это я понимаю. Кайф! Хильди, твой столик, если что, свободен!
— Спасибо! — откликнулась Хильдегарда и повела Бертрана куда-то в угол, к столу, который он иначе не заметил бы: в небольшой нише между почтенным дубовым гардеробом и книжным шкафом умещался низкий чайный столик в окружении нескольких кресел. Хильдегарда, устроив на вешалке пальто, упала в одно из них, и Бертран сделал то же самое, слыша, как скрипят и проседают пружины, как тело его будто становится с креслом одним целым, оказывается заключенным в мягкий и уютный плен.
— Что это за место? — спросил он у своей спутницы; она с явным наслаждением откинулась в кресле — ничего больше не осталось в ней от тех неловкости и напряжения, что одолевали ее в «Бодене» поочередно с Бертраном.
— Мое любимое во всем городе. Я сюда хожу постоянно. Мы с Лизой и Элье — подруги…
— Элье сегодня нет, — сказала девица, которой так по душе пришлось Бертраново пальто, и выложила на стол меню — весьма пухлое, способное посоперничать объемами с иными министерскими отчетами. — Отпросилась у меня, народу сегодня мало…
— Я надеюсь, — сказал Бертран, понижая голос, когда они с Хильдегардой вновь остались вдвоем, — ваши подруги не имеют привычки общаться с журналистами?
Девчонка уставилась на него непонимающе, а потом засмеялась, покачала головой:
— Нет, нет. Они телик-то не смотрят. Вообще его не включают. И политика им до одного места.
— Хорошо, — ответил Бертран, немного успокоенный ее словами, и открыл меню, перелистал его, чувствуя, как к нему самому начинает подступать смех. Ни о какой высокой кухне, даже о просто кухне в этом местечке речи не шло — на обтрепанных, кое-где подклеенных скотчем страницах были указаны названия полудюжины десертов и десятков, если не сотен разновидностей всевозможных чаев. Черный, белый, зеленый, плодовый, травяной; с имбирем, корицей, розмарином, базиликом, десятками джемов и сиропов — ингредиенты могли совмещаться во всех мыслимых и немыслимых сочетаниях, и Бертран даже потерялся в этом бесконечном многообразии.
— Кажется, я понимаю, — протянул он, — в чем была проблема с пакетиками.
Хильдегарда презрительно фыркнула.
— Пакетики! Неужели кто-то еще из них пьет?
— Иногда приходится, — произнес Бертран, поднимая на нее взгляд. — Ну что же, Хильдегарда, что здесь самое вкусное?
Она засмеялась снова; улыбка преображала ее лицо, сметая с него отрешенно-задумчивое выражение, и в ответ на нее невозможно было не улыбнуться тоже — по крайней мере, Бертран поймал себя на том, что делает именно это, хоть и вид у него при том был, видимо, довольно глупый.
— Возьмите «Домашний» с липовым медом и имбирем, — посоветовала ему Хильдегарда. — И, пожалуйста, называйте меня «Хильди». Я не очень люблю свое полное имя. Оно какое-то… не мое.
— Хильди, — повторил он, чувствуя, что имя разливается во рту и горле чем-то густым и теплым, как подтаявшая на жаре карамель. — Тогда и вы зовите меня по имени. Слушать «господин Одельхард» еще и от вас — для меня, пожалуй, слишком.
— Хорошо, — ответила она, и Бертран увидел в приглушенном свете возвышающейся над ними старой лампы, как мечутся в глазах его собеседницы искристые шальные огоньки. — Бертран.
Он не успел ничего сказать (например, возникшее в голове неизвестно откуда «повторите еще раз») — момент нарушила Лиза, которая подошла к ним, чтобы принять заказ. Хильдегарда, то есть Хильди, тоже выглядела раздосадованной; по крайней мере, она с явным трудом дождалась, пока та заберет меню и удалится, чтобы обратиться к Бертрану:
— Ну что? Как прошел день?
Очередной элементарный вопрос, на который ему не так-то просто было подобрать ответ; опять Бертран спросил себя, как это у нее получается, но не сумел составить даже предположения.