И он уставился на тело ее мужа.
Мэтьюз, любивший свою госпожу, словно своего маленького ребенка, начал стонать и что-то бормотать.
— Разве он не предупреждал, что она станет его? И разве этот негодяй не сам поменялся с ним местами? О Господи, разве он не пришел исполнить данное им обещание…
— Но Роберт Хорн мертв. Я сам видел его тело, — сказал сэр Николас и поставил фонарь, поскольку его рука дрожала так, что пламя колебалось от порывов ветра.
— Ах! — воскликнул старый Мэтьюз, вставая на четвереньки, в одной рубашке, — но разве дьявол не мог одолжить ему чужое тело, чтобы он мог исполнить данное им обещание?
Присутствовавшие в комнате взглянули на обезумевшего старика; затем сэр Николас, а за ним — принесшие тело Роберта Кредитона, взбежали по лестнице, и Ник принялся колотить рукоятью шпаги в дверь, пинать ее ногами и выкрикивать проклятия.
Бродяги столпились на лестнице, переговариваясь, а в гостиной, подвывая, скорчился у камина старый Мэтьюз.
Дверь спальни распахнулась, из нее вышел Роберт Хорн; он остановился и улыбнулся; молодой человек отшатнулся, шпага со звоном выпала из его руки.
Роберт Хорн был бледен смертельной бледностью, с обнаженной грудью, блестевшей ужасной росой, в рваном саване, завязанном под горлом; на его впалом восковом лице проступали пятна темной крови; он начал спускаться по лестнице, и бродяги отворачивались, когда он проходил мимо них.
Сэр Николас, спотыкаясь, вошел в спальню. Мертвая Энн Кредитон лежала на кровати, в лунном свете, с букетом сорняков на обнаженной груди, с открытым ртом и руками, вцепившимися в занавеси.
Бродяги поспешили обратно и нашли тело Роберта Хорна там, откуда оно исчезло — в зарослях болиголова; они похоронили его в неосвященной земле, но с тем уважением, каковое полагалось человеку, которому дьявол позволил исполнить его самое заветное желание.
МЕСТЬ ЭНН ЛИТ
The Avenging of A
Это странная история, дающая некоторое понятие о сильных человеческих страстях, ставших ее причиной, а также иных мотивов и поступков, казалось бы, вовсе не человеческих.
Она видится смутно, фрагментами, беспорядочными обрывками; один рассказывает историю, другой удивленно восклицает, третий уточняет, четвертый смутно припоминает обстоятельства, имя на табличке в заброшенной церкви служит подтверждением, — из всего этого и состоит наш рассказ. И когда он рассказан до конца, невольно соглашаешься с тем, что история и в самом деле — странная.
Она случилась семьдесят с лишним лет назад, так что из нынешнего, 1845 года, вы переноситесь почти в середину века прошлого, когда условия жизни значительно отличались от теперешних.
Действие происходит в Глазго, и мы начинаем с трех отправных точек, путями, которые приведут нас к самой сердцевине нашей истории.
Первая — это портрет женщины, висящий в гостиной респектабельного банкира. Он считает, что портрет этот имеет отношение к его жене, умершей много лет назад, но точно не знает. Некоторое время назад картину нашли в кладовой, и он повесил ее, чтобы уберечь от порчи, поскольку холст сильно потерся, а краски выцвели.
С тех пор как в молодости я удостоился чести познакомиться с этим достойным человеком, я всегда испытывал странный интерес к этой картине; я был очарован платьем этой леди, теми его не бросающимися в глаза особенностями, какие способно уловить только воображение. Оно было из темно-зеленого шелка, очень необычного для портрета и, возможно, вообще для дамского платья. Небольшой шарфик с римским узором, волосы уложены в античном стиле. Лицо невыразительное, но странное, верхняя губа очень тонкая, нижняя, наоборот, полная, светлые глаза под бровями вразлет. Не могу сказать, почему картина казалась мне такой притягательной, но я часто думал о ней и удивлялся тому, что никогда не встречал ни в жизни, ни на других картинах, леди в темно-зеленом шелковом платье.
В углу холста — маленький герб, оправленный бриллиантами, как и подобает благородной женщине, но без каких-либо претензий на строгую геральдику: три маленьких птички, из них верхняя — с цветком в клюве.