— Извини, мужик, — говорит он. — Она — ключ.
Я жажду наказания.
— Карен. — Скорее вздох, чем слово.
— Думаешь, она стала счастливей?
— Какого черта ты меня спрашиваешь?! — Теперь я почти кричу. С меня хватит. Я вскакиваю, смотрю на него — с ненавистью и гневом, злобно и беспомощно.
— Это не значит, что она не любила тебя, — говорит он, поднимаясь вместе со мной и хватая меня за руку.
— Отцепись! — Обычно в моем голосе не слышно угрозы. Но в этом слове нечто большее, я в жизни от себя такого не слышал. Он не отстает.
— Достаточно только вопроса, — говорит он. — Что, если?.. Что, если, например, ее муж не родился на свет? Что, если?..
Я сбросил его руку.
— Минутное любопытство, — говорит он, — обретающее плоть. Меняющее реальность.
Стоя я выше этого типа. Во мне не осталось страха. Не сейчас. Я распрямляюсь, ощетинившись, как кот, нависаю над ним, словно задира-третьеклассник. Но слушаю и понимаю. Я говорю:
— Она может это исправить?
Он качает головой:
— Ты можешь.
— Как?
— Убив ее.
— Что?
Прежде чем реальность снова сдвинется. Прежде чем кто-то снова ее изменит, какой-нибудь Антонио Феррари за пятнадцать тысяч километров отсюда.
Меня трясет. Я отшатываюсь. Меня снова мутит, и я радуюсь, что в желудке пусто. Голова кружится. Трудно сосредоточиться. Но я больше не боюсь. И не сержусь. Все чувства вытекли сквозь пальцы рук и ног, покинули тело вместе с разумом и силами. Да, теперь я уверен, что пропаду. Все кончено.
А затем женщина возвращается и шепчет мне на ухо:
— Он хочет тебя видеть.
Я не мог смотреть ему в глаза. Один был мертвым, неподвижным, пугающим, другой сиял, как жуткий изумруд. Он протянул руку, пошевелил пальцами, словно поторапливая меня, и снова сказал:
— Монету.
Несмотря на хриплый голос, понять его было не сложно. Он казался живым. Бодрым. Остальной мир превратился в размытое, неясное пятно.
Я забормотал, пытаясь подобрать слова, и наконец выдавил что-то вроде:
— Чего?
Он показал мне нож. Ничего примечательного, не броский, не длинный, не особо острый. Честно говоря, выглядел он старым и ржавым. Перочинный нож — не охотничий, но порезать им можно. Хотя полицейские часто патрулировали тротуар, мост был длинным, и патрульных поблизости не оказалось.
— Не вынуждай, — сказал он.
— У меня нет денег.
— Может, так оно и есть. — Он кашлянул — отвратительный, мокрый звук: — Тогда тебе не поздоровится.
Я сунул руку в карман, вытащил пятерку. Остальная сдача за пиво была монетами.
— Вот. Все, что есть.
Он смотрел на дрожащую в моей руке банкноту. Единственный здоровый глаз дернулся, изуродованный остался недвижим. Он выхватил пятерку, сунул ее в карман и сказал:
— Сойдет.
Нож исчез. Я не понял куда. Он отступил к цементному ограждению высотой до пояса и железным перилам. Технически мы все еще находились под мостом. Через несколько метров пешеходная дорожка поднималась, чтобы слиться с ним. Какой-то департамент использовал здешний клочок земли, и пауки натянули сети между рельсов. Бродяга стоял достаточно близко, чтобы один из этих пауков забрался к нему в шевелюру или чтобы что-то выползло из нее. Он улыбнулся. показав несколько зубов, заостренных, как иглы.