— Были они тут, богом клянусь, за мной шли. Страху нагнали… — Офицер не перебивал, ничего не уточнял и голоса не повышал — видать, всё же верил. Уилл, ободрённый молчаливой поддержкой, продолжил твёрдо и искренне: — Да и что с того? Меня убьют — так и что ж? Другие есть! Слышал, наши высадились да этих уже отовсюду пошвыривали. Ибо нечего тут! Разошлись! Будто они тут хозяева!
— А кто тогда хозяева? — остановил очередной широкий жест Уилла странный вопрос.
Он вновь опешил и хотел было поднять на собеседника взгляд, но, вовремя спохватившись, задрал голову к небу.
— Мы! — выдал гордо.
— Кто «мы»?
— Империя, само собой!
Офицер засмеялся — беззаботно и мелодично, пусть не без лёгкой хрипотцы. Приятно… Но приятно вновь до отторжения и холодных мурашек.
— Мы. Я и империя, — произнёс он с выражением. — Самонадеянно и глупо. Такие и через столетия не переведутся.
— Не понимаю, сэр.
Уилл не смог удержатся от того, чтобы посмотреть на него, и тут же попал в плен всепонимающего взгляда. Взгляда глубокого, колкого. Теперь окончательно отрезающего от внешнего мира, что потеряв до того звуки теперь терял и чёткость.
Туман подкрался ближе.
— Кто ты есть, Уильям? Там, где ты родился, кем ты был? Много ли власти было у тебя там, среди родичей? — офицер склонил голову к плечу и прищурился, будто силясь залезть ещё дальше под кожу. Затем сам и ответил: — Нет. Точно нет. Но ты приплыл сюда, зелёный по неопытности и от морской болезни, на ногах едва твёрдо стоял, а уже пальцем водил по берегу и говорил: это всё — наша собственность, собственность Британской империи! Ты смотрел в глаза бедных и голодных и не жалел, а радовался, если мог договориться со вторым патрульным и умыкнуть у них немного товара, приговаривая важно так: «Это — приказ Британской империи!». И каждый день ловил себя на мысли, что всему этому — и ты, чуть-чуть, но господин. Что всё это — и в твоей власти, хоть и отчасти, раз ты говоришь от имени империи.
Уилл хотел вскочить. И оправдаться за выдачу местным ложных приказов. И молить о прощении, если оправдаться не получится. Но на чужих губах вновь играла улыбка, потому он успокоил себя, будто всё сказанное — просто фигура речи, будто всё сказанное — и не про него вовсе. Капитан, помнится, тоже так рассуждал частенько — вроде конкретно, а на деле — безбожно выдумывая.
Уилла не обвиняли, не обличали. С ним разговаривали. Ему объясняли устройство мира на странных, заумных примерах… Так ведь?
Не так.
Офицер продолжал говорить спокойно и дружелюбно, но с каждым словом всё сильнее пугал, тем паче, что на далеком дне его глаз разгорались нехорошие огоньки.
— Ты не империя, Уильям. Ты ничего не решаешь, ничего собой не представляешь. Ты не парламентарий, ты даже не из буржуа, твой дед — сторожил фермерские поля, и отец — сторожил поля, и ты сам бы стал просто сторожить поля, если бы остался в Девоншире. Ты мог бы, конечно, попробовать учиться, но зачем тебе учиться, если ты — человек-империя? Ты волен вступить в войска Ост-Индской компании, отправиться далеко на юго-восток, дослужиться до чего-нибудь путного и получать хорошее жалование даже с головой, полной только сказками об исключительном на всё праве Империи, обманываться причастностью к великим делам… Да ещё и испытать на местных, каково это — быть сильнее.
— Я не говорил своего имени. И откуда — не говорил, — заметил Уилл совсем тихо, не в силах оторвать взгляда от серых омутов.
Но офицер лишь улыбался по-дружески и продолжал говорить то, о чём знать не мог:
— Ты — зёрнышко. Маленькое, верящее по наивности своей, что Провидение назначило ему вырасти в нечто прекрасное и сильное… Сильно ли ты вырос, обкрадывая бедняков и исходя слюной на едва вошедших в девичество бенгальских принцесс? Сильно ли вырос, передразнивая индийскую речь и обзывая сипаев, ещё до восстания, зверьми и чертями?
— Кто бы вам не донёс, сэр, это неправда… — прошептал Уилл почти беззвучно.
Офицер улыбнулся шире. На загорелом, отвратительно красивом лице обозначились ямочки.