<p>
— Так, — только и может вымолвить в ответ Луиза и снова умолкает, отчаянно силясь при этом не рассмеяться — не то чтобы ей было хоть сколько-нибудь смешно, просто все в совокупности представляется очень абсурдным, тем более, что человек, обозначенный как Фрицхен, в ходе этих речей чуть-чуть склоняет голову к плечу, не отрывая от Адлера взгляда не слишком доброжелательного, а Адлер безуспешно ждет, что она что-нибудь добавит, и в конце концов продолжает сам:</p>
<p>
— Да с ним-то и говорить бесполезно, на самом деле, не то чтобы он был особенно разговорчив. Так, в основном сидит и бубнит себе под нос по-фашистски, изредка еще эсэсовские песенки распевает, марши там всякие или гимны. Как лекарство свое выплюнет — так и заводит, верно ведь, Фрицхен?</p>
<p>
— Гм, — отзывается Луиза, прищурив глаза, так как от сдавленного дурного хохота сводит лицо, от него же ее слегка трясет, хотя с выражением удается справиться почти полностью. Желая успокоиться, она отворачивается от Адлера и бросает отрезвляющий взгляд на папашу, который так и сидит, позабытый, на соседней скамейке, и всем своим видом напоминает какой-нибудь обесточенный прибор. — От фашизма, значит, — уточняет она, немного переведя дух. — Что-то он скорее на жертву Аушвица у вас потянет, чем на фашиста, это никого из старшего состава не смущает?</p>
<p>
— Так вы ему это объясните, — невозмутимо отвечает Адлер. — Никто же тут никого намеренно голодом не морит, сами понимаете. Просто еда у нас, видимо, неправоверная, или еще какая-нибудь не такая, вот он и ест еле-еле. Мы ему сто раз повторяли, что добром это не кончится, а он в ответ смотрит только вот так упрямо, как баран, и обзывает нас всякими швайнами да швулями. Может, и похуже обзывает, конечно, да только кто же его, черта, разберет. Так, а папаша ваш...</p>
<p>
— Так мне швайнов и швулей сторониться надо, или чего? Вы призывали к осторожности, но риск-то в чем? — прерывает Луиза, не позволяя ему съехать в обычную светскую болтовню, и Адлер в ответ едва заметно двигает челюстью, поправляя оправу, смотрит на нее, и за очками его проскальзывает все многообразие мер пресечения, которые он с радостью применил бы к самой Луизе, попадись она ему только, вырожденка проклятая, но тон его любезности не теряет:</p>
<p>
— Да в том, что он вот, вроде бы, сидит, бубнит и никого не трогает. А не далее, чем на прошлой неделе, вдруг взял, да и ткнул господину Бриггсу спицей в глаз. Раз — и глаза нет, понимаете, и новый глаз у господина Бриггса уже не вырастет, а все по банальной неосторожности ввиду потери бдительности. Помните, может, господина Бриггса? Санитар, крепкий такой парень, надежный.</p>
<p>
— Как же, как же, — кивает Луиза; санитара Бриггса она и впрямь помнит, к своему удивлению, прежде всего потому, что парень в самом деле был крепкий — жуткий мужчина, отлично врезавшийся в память тем, сколь кстати пришлось применимо к нему излюбленное папашей оскорбление ”каторжник”. Самый что ни на есть каторжник, из тех, кого поздней ночью на окраине лучше не встречать, и сюда этот каторжник умудрился затесаться лишь благодаря типичной для подобных частных учреждений смуте, которая царит в кадрах, и среди младшего медперсонала он такой отнюдь не один. — Помню-помню. А что же вы больным спицы раздаете? Так ведь и до самой что ни на есть халатности рукой подать, чего уж там неосторожность. Обезьяне спицу дайте — она и то кому-нибудь рано или поздно глаз выберет, а у вас ведь тут специальная контора, подготовленный персонал, вроде бы, все такое. Или, может быть, я ошибаюсь?..</p>
<p>