<p>
Там царит запах плесени и влажного камня, потемневший от времени кирпич сводчатых стен порос мхом и каким-то ползучим растением, свисающим с потолков, будто кружевные водоросли, а неоновые светильники на стенах, бесстыжие анахронизмы, светят призрачно, удушаясь вечной загробной тьмой, и звуки шагов, скрип каталочных колес гулко разносятся эхом за повороты. Иден следит за всем этим жадно, преодолевая всевластную сонливость, так как проплывающие мимо виды очень новые и разнообразные после беспросветного заточения в буйном, от такой резкой смены обстановки он даже смутно припоминает какие-то названия, которыми все это описывается, но здесь уже разверзается очередной грузовой лифт, этот более осовремененный, по крайней мере двери на нем двойные, два сплошных монолита из матовой стали, лязгающие, как челюсти.</p>
<p>
Не сумев усвоить свою добычу, лифт с отвращением извергает ее уже парой этажей выше, в какой-то до боли ярко освещенный коридор с недосягаемыми потолками и нестерпимо светлыми стенами, отчего сразу становится понятно, что это место особенное, раз на него даже деревянные панели расползтись не посмели — какая-то конечная инстанция, может быть, нечто вроде заоблачного чертога. С грохотом распахиваются и захлопываются пластиковые двери передержек, пара окон плещет небесной синью на поворотах, все это путешествие длится долго и изнурительно, будто похороны, и венчается наконец полной остановкой каталки в одном кабинете, где в поле зрения Идена попадают сперва только стены и хирургический светильник чуть поодаль, а после, в сопровождении стука каблуков, символа столь однозначного и красноречивого, что связь его с цветущей женственностью зашита в инстинкты, в кадр плавно вдвигается девица, на вид вполне божественная, тем более, что располагается она прямо у него в головах и как следствие полобзора занимает своим пышным бюстом, туго отянутым белой тканью халата. До этих яств рукой подать, но рукой подать он не может, потому что руку в этот самый момент как раз продевают в родной кожаный браслет сопровождавшие его санитары, равно как и другую, а следом за ними и ноги, хотя зачем это нужно, пока что совсем непонятно, так как Идену для усмирения никакие вязки больше не требуются.</p>
<p>
— Ах, детка, — мечтательно произносит он, созерцая над собой персиковое торжество безупречной свежести, окруженное по сторонам роскошной копной вьющихся пшеничных волос, а это ходячее торжество слегка склоняет к нему в ответ лицо, тщательно вырезанное по слоновой кости, с лаково блестящим, резко очерченным розовым ртом, глазами темно-карими и глянцевыми, как вишня в коньяке, и от этого он тут же забывает все, что хотел сказать дальше, возможно, что-то сугубо машинальное, потерявшее теперь свое истинное назначение, что-нибудь о том, как она неделю сидеть не сможет, и далее в этом духе, а вместо того повторяет только протяжно и едва слышно. — Ах, детка.</p>
<p>
— Господа, — досадливо произносит доктор Маргарет Прайс, переводя свой вишневый взгляд на младших подчиненных. — И снова вы ко мне без премедикации. Ну, как так можно, в самом деле. Каждый раз одно и то же, сил уже никаких нет. Сколько раз вам повторять?</p>
<p>
— Госпожа Прайс, ну пожалуйста, — просительно говорит один из санитаров голосом для такого крепкого сложения неожиданно высоким, сильно смущаясь прелестями доктора и ее недовольным тоном. — Сами гляньте, ведь и разницы никакой нет. Что ж, ради одного укола волочь его теперь через все крыло назад?</p>
<p>