слишком слабым, беспомощным и бесперспективным детенышем она была.
Кто-то другой сказал бы, что такие не выживают в дикой природе, и отказался
иметь с ней дело, я лишь потерла лапки.
— Я согласна, — сказала и протянула Хельму лапу, чтобы скрепить наш договор
лапопожатием. Я видела, как это делали люди, и давно хотела попробовать сама.
Волк с серьезным видом, едва сдерживая улыбку, осторожно пожал мою лапу
двумя пальцами, откинулся на спинку кресла и отсалютовал бокалом.
— Завтра отвезу тебя к ветеринару, после оформим тебя официально как домашнее
животное.
— Что?
— И закажем ошейник.
— Что? Погоди, что?! Я передумала!
— Поздно, — оскалился он.
Глава 3
Самой ужасной в моем новом статусе была не необходимость каждый день играть с
Эдит, терпеть ее сокрушительные нежности и молчать. И не в унизительной процедуре
ветеринарного осмотра.
Самое ужасное в моем новом статусе было имя, указанное в документах.
— Пушистик? Серьезно, Пушистик?! — вполголоса бушевала я, пока детеныш
спал, привалившись к стенке кареты. Равномерное укачивание и насыщенный событиями, основательно вымотавший ее день сделали свое дело.
Ребенок спал, а я могла переползти из ее объятий на колени волка и негодовать, дергая его за жилет.
— Это выбор Эдит, — с серьезным видом ответил… Хельму. Ему, конечно, с
именем совсем не повезло, но это же не повод отыгрываться на мне!
— А ты не мог отказаться? Запретить? Хотя бы сказать, что это плохая идея? —
безнадежно спросила я, уже понимая — не мог.
В том, что дочь оказалась его слабостью, были не только положительные стороны.
Один огромный и непоправимый минус насквозь пронзил мою гордость.
Пушистик, подумать только…
— Ты тоже могла это сказать.
Устав от моего самоуправства, волк отцепил от себя мои лапки и скинул меня на
скамью.
— Не могла вообще-то, — с грустью ответила я, забираясь обратно. Упрямства мне
было не занимать. На самом деле, его было даже с избытком — иначе не дожила бы до
своих лет. — Я с ней не разговариваю.
Хельму удивился.
— Почему же?
— Не хочу стать жертвой детской общительности, — проворчала я и еще раз
дернула его за жилет — было в этом что-то успокаивающее. — Я едва ее нежности
переживаю.
Сегодня было особенно сложно. Сегодня мы были на прогулке.
На меня нацепили нелепый ошейник со стилизованной косточкой-подвеской —
наследство какого-то мелкого недоразумения из песьего племени — и пустили на поводке
гулять по парку.
Конец поводка держала Эдит, поэтому прогулка выдалась изматывающей и
унизительной. К нам подходили трижды, восторженные леди с одинаковыми лицами, и
каждая считала своим долгом отметить, что я рыжая, страшная и с облезлым хвостом.
«Лучше бы родители тебе, дорогая, купили такую лапочку, как моя…»
Лапочки больше всего походили на неудачные попытки скрестить собаку с
хомячком, были пушисты, трусливы, бесполезны и, что особенно меня поразило, заметно
меньше меня. Такое несчастье, если на улице окажется, обделается со страху и умрет…
скорее всего, тоже со страху.
Зачем оно Эдит, когда есть я? Я на улице выживу и ее, если будет надобность, сберегу.
За день девочка вымоталась, но вечером, узнав, что Хельму заберет меня у нее на
несколько часов, отдавать отказалась и напросилась ехать с нами. Мужественно
пообещала, что не будет жаловаться, если заскучает… и действительно не жаловалась, хотя по виду ее было несложно понять, что сидеть тихо, пока взрослые обсуждают какие-
то непонятные вопросы, детенышу было мучительно.
Воодушевилась Эдит лишь раз, когда у нее спросили, как меня теперь будут звать.
Тогда она одним своим словом полностью меня растоптала, а теперь тихо посапывала, сидя напротив своего отца.
— Как она сегодня? — спросил волк.