- Лёшиньку приготовила. Он понятливый такой, лепый.
Положила фигурку в тарелку с молоком, бережно ее обмыла. С ее рук постепенно слезала засохшая грязь. Тарелка словно была полна разведенного какао.
- Новый дом всем нам, новый срок всем нам, - умоляла она играющим в дочки-матери сладким голосом. Потерялся он, без мамы остался. А где мама? Заболееееела. А есть ли братики-сестрички? Уууумерли.
- Ну тогда надо мальчика покормить и спать уложить, - в логике детского повествования отвечала сама себе девочка.
Быстро встав с колен и вытащив игрушку, она повернулась и поднесла ее вплотную к лицу Скуратову.
- Ам, - сказала ласковым голосом.
Бледное ее лицо в этот минуту своей симпатичной серьезностью напоминало лик, перед которым нетрезвый прихожанин пытается свести к анекдоту все свои неурядицы и раздор.
С человечка капало коричневое молоко. Скуратов, избегая смотреть на него, закрыл свой человеческий глаз и откусил кусок от ближнего к нему края фигурки, думая все же, как ему прожевать этот комок придорожной грязи.
Но стоило ему засомневаться в себе, девочка тут же проворно забралась ему на колени и стала добросовестно помогать проголотить положенное ему угощение. Скуратов был изумлен, но перечить не стал. Разжав его зубы, как розовые щупальца кракена, одинаково настырные, ее пальцы протолкнули содержимое рта дальше ему в горло. Подавив первый приступ тошноты, Скуратов уже пил молоко, заботливо поданное свой маленькой жестокой хозяйкой.
Вытерев ему лицо полотенцем и поставив тарелку на пол, она снова забралась ему на колени, не отрывая от него взгляда, обняла за шею, и ее глаза и руки выражали легкую печаль расставания.
Скуратов почувствовал упоительную невесомость, которая явилась предвестием глубокого и темного сна. Серце билось куда-то высоко в горло, чтобы через минуту прекратить напоминать о себе. Девочка гладила его по голове.
Я люблю тебя, - сказала она.
Наклонилась к нему и быстро-быстро, как мышь, отгрызла мальчику губы своими маленькими острыми зубами.