Шлепнулся задом на холодный валун, утер рукавом холодный пот со лба, вздохнул-всхлипнул громко.
- Не получилось? - сочувственно спросил Гумилев . - Сочувствую. Сам через это прошел не один раз. Ощущение не из приятных.
Пушкин только головой помотал, сказал обреченно:
- Я женюсь скоро, приступы у меня, долги карточные. Спокойно пожить хочу, понимаешь?
- Понимаю.
- А ты? Ты пил?
Собеседник молчал, подкидывал в ладони круглый голыш.
- Нет, не буду я воду из этого источника! - торопливо, будто боясь, что его остановят, заговорил Пушкин. - И так уже лучший поэт империи. На мой век славы хватит! У меня хандра, ревматизм, аневризм. Я устал. Меня травят со всех сторон. Денег нет. Хочу покоя! Очень хочу! Вот ты из будущего, Гумилев. Много мне жить осталось со всеми этими вдохновениями? Опять молчишь? Значит недолго. Все, решил, ухожу! Уже можно?
Однако почему-то стоял, медлил, переминался с ноги на ногу. Долговязый Гумилев все сидел, не двигаясь, все смотрел куда-то в сторону.
- У тебя какое прозвище в детстве было? - спросил вдруг.
- Тigre-singe. Обезьяна с тигром, - расплылся в улыбке Пушкин. - А у тебя?
- Изысканный жираф! - оживился собеседник. - Хочешь стихотворение о нем прочитаю. Свое.
- Давай!
- Ну как? - тревожно спросил Гумилев, закончив.
- Хорошо! - похвалил Пушкин. - Не так, конечно, как у меня, но чувствуется талант. А что ты там говорил про мою прозу?
- Да хоть "Повести Белкина". Прямо сегодня начать можешь... Мог бы...
- Не собираюсь, - сердито засопел Пушкин. И тут же спросил. - А стихи, что напишу? Ты помнишь что-нибудь?
- Помню, - вздохнул собеседник. - Я много чего твоего наизусть помню. Вот слушай:
'Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы...'