— И что, пойдешь в священники?
Первыми словами пораженного до глубины души Эмара были:
— Откуда в тетушке такая жестокость? Она знала мои чаяния.
Мэтр Лепеллетье потер вечно сморщенный лоб и хитро сказал:
— Всегда найдется способ обойти условие.
— Какой? — заинтересованно спросил Эмар.
— Например, временные рамки, — подал идею нотариус.
— Правда?
— Да. Что толку в завещании, если в нем не обозначен срок? Например, ты можешь всю жизнь готовиться стать священником. И если вдруг, думая о близкой смерти, захочешь составить собственное завещание, то кто тебя остановит? Ты ведь просто за отведенные тебе судьбой годы не успел исполнить все требования тети, но распорядиться состоянием по своему выбору тебе не возбраняется.
— Мне такое претит, — сказал Эмар. — Ненавижу подобные уловки. Особенно если обманывать придется много лет. Утешает лишь то, что вряд ли я проживу долго.
— Давай, соберись, — подбодрил его Лепеллетье. — Ну к чему это может привести? Ты скоро сам обо всем позабудешь. Разве что жениться будет нельзя. Но даже тут дозволительно отыскать обходной путь — и не самый плохой. Возьми и объяви, что поставленные тетей условия для тебя неприемлемы, и тогда ты унаследуешь ее состояние не по завещанию, а как ближайший родственник.
Эмар живо вообразил, что скажут друзья, прекрасно помнящие горячую критику клерикализма, не раз звучавшую из его уст, когда обнаружится, что он принял сан. Он, конечно, при этом присутствовать не будет, однако стыд останется с ним до гробовой доски.
— В том, что завещание не столь строго, моей заслуги нет, — продолжал мэтр Лепеллетье. — Я, как нотариус, предупредил твою тетушку, что завещание без защиты от нарушения его условий бесполезно. Но она слышать не хотела о том, что ты способен воспротивиться ее последней воле. «Как я пожелаю, так он и сделает», — заявила она. Конечно, это совершенно не по правилам, но не лишено шарма. Ты действительно свободен поступать как угодно.
Слова Лепеллетье больно ужалили Эмара, словно за ними скрывался упрек. Воспоминания о похоронах были все еще свежи, и глаза невольно наполнились слезами. Да, добрая тетушка не желала для него никаких взысканий. Но мог ли он, человек, склоняющийся в последнее время к бескомпромиссному радикализму Бланки[37], заставить себя отправиться в семинарию? Это казалось немыслимым!
Впрочем, не таким уж и немыслимым. Эмар внезапно подумал о недавно прочитанной и немало его взволновавшей статье Бланки, где тот атаковал мистицизм, распространяемый церковью, которая, по убеждению автора, занималась этим единственно из стремления еще сильнее подчинить простонародье высшим сословиям. Тогда, помнится, он отбросил памфлет и воскликнул: «Тебе известно не всё».
Известно не всё? Что ж, в этой фразе был как исток, так и крах мистицизма.
— Как ты относишься к религии? — спросил Эмар нотариуса.
— Moi? Je m'en fous pas mal[38]. — Лепеллетье одним махом подвел черту под обсуждаемой гуманитарной дисциплиной.
— Я всего лишь хочу выяснить, что ты думаешь, к примеру, о… жизни после смерти?
Лепеллетье криво усмехнулся.
— Вечный вопрос? Вот уж не предполагал, что сегодня он кого-то беспокоит.
— То есть ты считаешь его решенным?
— Смотри, вот мои часы, — сказал Лепеллетье, протягивая их собеседнику. — Если я их завожу, они показывают время. Они существуют. Они работают. Сломается пружина — они остановятся. Времени по ним больше не узнать. Они умрут. Время перестанет существовать для них. То же самое, если лопнет пружина в твоем теле.
— Иными словами, потом ничего не будет?
— Не будет, к счастью для нас же, — объявил Лепеллетье. — Вообрази, что лежишь тысячи лет в гробу и продолжаешь ощущать течение времени. Вряд ли тебя такое позабавит.
— Никогда не смотрел на это вот так, — тихо проговорил Эмар. И тут же представил, как его тетушка лежит в гробу. Бледная, чуть улыбающаяся, невинная. Замечает ли она ход времени? Отсчитывает ли секунду за секундой?
— Ты позволил горю взять над собой верх, — участливо сказал нотариус.
Эмар вздохнул и продолжал:
— Ты веришь, что собака может почуять, как в доме кто-то умирает, и зайтись скорбным лаем?
Лепеллетье с подозрением взглянул на товарища.
— Я? Я верю исключительно в науку. Предрассудки мне чужды. Я, как Конт[39], позитивист.