— Не тут. — Мадара щурился, моргал, всматриваясь в дверь шаринганом. — Я видел метки там, где места проверены… здесь их нет.
— О… то есть, что это получается… когда-то давно какая-то часть Учих и Сенджу заключила перемирие, в тайне от своих, иначе у нас бы знали… построила это убежище…
— Угу… а потом они куда-то делись, и спустя какое-то время тайник вновь отыскали Учиха.
— У нас не говорится, чтобы какая-то часть клана покидала его.
— Их могли казнить, и объявить погибшими.
— Мы бы никогда…
— Не говори ерунды! А, даже если и не вы — допустим — это мог быть любой другой клан! Хьюга, Яманака, Сарутоби… хотя, нет, мартышки еще молодой клан… они могли перебить наших, а потом Сенджу указать на Учих, а Учихам на Сенджу — и полыхнуло! Я помню легенды, были времена, когда мы пусть не жили в мире и дружбе, но и не воевали так отчаянно! А потом — как будто масло в огонь плескали!
— Постой! Мы же можем чего-то не знать!
— Думаешь, это тайна не нашего уровня? — Мадара глубоко вздохнул, успокаиваясь. — Возможно… я спрошу отца, когда… когда он вернется.
— Я тоже… попробую. — Тобирама передернул плечами, словно от холода.
— Думаешь, ответит? — хмыкнул Учиха, успевший от Хаширамы наслушаться о Буцуме Сенджу, на редкость упертом шиноби, считающем, что только его собственное мнение имеет право на существование в мире.
— Ну, вдруг ответит? — Сенджу тихо вздохнул. — Если жив останется к тому времени, как мы отсюда выйдем. Он такой… ну… живет ради клана. Надо — ради клана и на смерть пойдет так же спокойно, как к колодцу за водой. Это хорошо, конечно, но я не знаю… не верю, что твоему отцу получится с ним заключить мир. Он в мир не верит, а во что не верит сам, того и от других не ждет. Считает, что лучше честно враждовать, чем получить удар в спину от лживого союзника.
— А если ему это место показать?
— Все равно не поверит. Ему хоть сам Рикудо явись… — Тобирама махнул рукой. — Знаешь, это плохо, конечно, но я иногда думаю: вот если бы он умер и главой клана стал Хаширама… он придурок, конечно, но у него есть что-то, заставляющее верить ему… может, это потому, что он сам верит… а еще он сильный, уже сейчас, и еще сильнее станет. Сильного будут слушать, если он предложит мир.
— Ага. Каким станет Хаширама, я и сам вижу, но тут ты глупость спорол. Представь, что будет, когда такой вот сильный придет с посольством к слабым и скажет: эй, почтенные, давайте жить дружно! Слабые зубами скрипнут, улыбнутся, на все согласятся — особенно, если сразу хорошие условия предложить. Но посольство это накрепко запомнят, и внукам расскажут, как думаешь, что? Как Хаширама их принудил и союз навязал угрозой! А он не вечен, и когда-нибудь, лет через сотню, все снова скатится в войну!
— Но если им будет выгоден мир…
— Все равно придется чем-то поступиться, и это сильней запомнится. Не то, что получили, а то, что потеряли, даже если единственной потерей станет право рвать глотки кровникам! Эй, ты что, плакать собрался? Не надо…