— Поднять из Тартара титана, заключить с ним договор, — продолжила я в тон, — построить временной котел, чтобы никто не ушел обиженный.
Он одобрительно улыбнулся мне над столом. Только криво — наверное, из-за разбитых губ.
Муха в тишине колотилась о стекло, как эпилептик в припадке.
— Здорово, правда? Мы взяли за пример Элизиум. Вечное существование, вечное блаженство без конца и края. Герои, подвиги, всеобщее преклонение, как в любой книге мифов. Не нужно бежать в Египет. Не нужно второй Титаномахии.
— Ты боялся этого? Когда поднимал Крона?
— Я видел одну, — коротко ответил он. Пожал плечами, покачал кружкой. — Мне хватило. Крону тоже, как выяснилось.
Он засмеялся, вполне себе радостно, и принялся деятельно намазывать бутерброд.
— Когда я вытащил его из Тартара и объяснил, что к чему, он мне даже физиономию не набил за свой серп. Хлебнул колдовских зелий, принял нормальный облик и сходу: «Может, проще олимпийцев в Тартар засунуть, если хотим избежать войны? Ну, ладно, не всех… Только Зевса? Только Посейдона? Ну, хотя бы Геру, на нее же все жалуются… что ты там за ересь несешь насчет временного кольцевания? Нет, нужно создавать по типу Элизиума, только б с Геей еще договориться…»
И обрисовал несколькими мазками. Олимпийский дворец — средоточие, стало быть, величия и славы. В комнате, полной хаоса чертежей, заседают двое, разговаривая трехэтажными терминами. Малюют схемы, пререкаются, через слово поминая то Ананку, то Тартар. Застывшая у дверей Афина трет лоб, прислушивается к этому непотребству, после чего просачивается обратно в коридор, бормоча: “Да я все равно тут ничего не понимаю”…
— … она-то еще ничего, остальные годиков через пять хотели нас в Тартар упечь. Уже в компании друг с другом, понимаешь, чтобы только не слышать такого-то. Ну, — он развел руками, — мы все же рискнули, создали. Силу наш котел получал от средоточий власти. Гора Парнас… Пелион… старые алтари… осколки колесницы Гелиоса…
— И эти ваши реликвии? Трезубец, копье, тирс?
Перед моим носом наставительно покачали бутербродом.
— Не гони, не Фаэтон. Сначала мы жили как прежде. Сколько-то. Ладно, долго. Много поколений смертных. Но время для нас течет иначе, мы не чувствуем его, раз уж мы его дети…
— … и раз уж ты вытащил Крона из Тартара.
— Это да, — ответ был невнятным из-за бутерброда. — Хотя он вообще и выходить не хотел. Знаю я вас, говорит. Столько веков всякую дрянь на голову кидаете: то Тифона, то преступников. Ну, правда, когда я ему малость обрисовал — так он как пробка на волю вылетел. Сначала толку от него не было: как глянул, что мы натворили во время своего правления — рванул в годовой запой, но вот потом…
Гостенек притушил блеск в глазах. На моем лице отчетливо было написано: «Ударишься в воспоминания — будешь ударенным дополнительно. Кружкой».
— Так вот, мы жили как прежде. Несколько интриг, мелкие войны, пиры, интриги, измены… — широкий жест, — дети от смертных, их подвиги. Скажи спасибо — до вас это не дошло, ваши куцые сборники мифологии были бы гораздо толще. Раз примерно в десять лет мы осматривали котел и замыкали его на все новые реликвии… хм, меняли батарейки, так проще? Под наш котел нужно было постоянно подкидывать новых дровишек. В ход шли реликвии — трезубец, копье, шлем, к которым мы привязывали «стенки». Средоточие памяти. Средоточие времени. К нам ничто не могло войти — и от нас ничего не могло выйти.
— Да неужели? — хмуро сказала я в кофе. По моим понятиям, один рыжий халвожор и один русоволосый мозгожор под понятие «ничто» не попадали.
— А… я? Я — случай особый, я ведь все-таки трус. Никогда не замечала что там, где смелый ударится о стенку, трус через нее просочится? Ну, вот я и…
— Десять лет назад, — подсказала я. Если только мое инженерное чутье не врет, этот самый барьер времени был наиболее уязвим именно во время «смены батареек». — То есть, ты умудрился найти лазейку и смылся. Почему?