— Мне уже напели в уши про ваш династический и позарез необходимый для блага царства брак, — злоехидно скривился ромей. — Значит, касательно образа мыслей прекрасной половины человечества ты пребываешь в полных непонятках. Не отчаивайся, точно так же себя чувствуют две трети остальных мужчин. Я в том числе. Когда я впервые увидел Ченчи Борху, то ослеп. В самом буквальном смысле этого слова. Я не понимал, неужели другие не видят окружающего ее сияния? Оно ореолом плескалось вокруг нее — янтарное, синее и пурпурное. Я смотрел на нее, а видел только манящий свет. Так, наверное, видят мир мотыльки за миг до того, как вспыхнуть в пламени свечи. Этот свет давал мне силы. В те времена вся моя жизнь была посвящена только ей. Увижу ее — смогу жить дальше. Не увижу — дня не было, один дурной, тягостный сон. Она была моей богиней. Я возвел для нее золотой пьедестал и научил Город молиться ей одной.
— Наверное, это ей очень нравилось? — осторожно предположил Пересвет. Выслушивать сестрицыны излияния он с детства приучился. В сердечных метаниях принца Кириамэ тоже худо-бедно разобрался, и вот опять кому-то не терпится обрушить на его голову свои задушевные секреты. Правду молвил людознатец отец Феодор: есть у младшего Берендеевича потаенный дар вызывать людей на искренность…
Или весь секрет в зелене вине? Которую по счету чарку он уже опрокинул в себя, пытаясь удержаться наравне с ромеем?
— Сперва нравилось. Ченчи с детства привыкла к восхищению. Потом оно начало ей досаждать. Она гневалась, отдалялась, требовала оставить ее в покое, а я не понимал — почему. Ведь я смотрел на нее сквозь незримое пламя своей любви. Не сознавал, что на самом деле она обычная женщина. Не замечал, как больно порой она ранит собеседников своим острым язычком. Не обращал внимания на ее злопамятность и жадность, ее ветреность и то, как ей одиноко среди толпы прихлебателей и якобы друзей. Творил из нее идеал, не имеющий права на слабости и ошибки. В конце концов Лючиана не выдержала. Она хотела просто жить, а не воплощать чужие мечты об идеальной возлюбленной. Твоя сестра смотрит на меня тем же самым взглядом, который я прежде встречал у своего отражения. Взглядом, затуманенным золотым сиянием вымысла… Ты хоть понимаешь, о чем я толкую?
— Что для Славки было бы лучше вовсе грамоты не разуметь, — ляпнул царевич, ощущая, как от выпитого в голове становится легко-легко. — Обчиталась виршей и теперь мечтает сделаться, как эта твоя Оливия — вся такая воздушная, к поцелуям зовущая. Только никакой Оливии на свете никогда не было, потому как она придуманная. А моя сестрица если куда и зовущая, то совсем даже не к страстным лобызаниям. А к тому, чтобы всласть шестопером помахать в чистом поле. И ты в жизни вовсе не такой, как в виршах, но гораздо хуже. Потому как подлый ворюга и бедной женщине голову напрочь заморочил.
— Взгляд, конечно, очень варварский, но верный, — Гай подался вперед, и они с царевичем звонко чокнулись наполненными чарками. — Да, я такой. А твоя сестрица воинственна и прямодушна, но чудовищно необразована. Я не представляю, что с ней делать… ну, кроме того, что напрашивается само собой, — он изобразил пальцами непристойный жест.
— Эй-эй! — Пересвет зашарил по поясу в поисках меча, запамятовав, что оставил его в своих покоях. — Ты это… даже не думай! Славка какая-никакая, а все ж царевна!
— Царевна захудалого клочка ровной земли посреди дебрей на краю света, — едко уточнил ромей.
— И не язви. Мало мне Ёжика, у которого что ни слово, то колючка ядовитая, так еще тебя зачем-то гнилыми ветрами занесло. Слушай, ну что тебе стоит быть со Славкой поласковей? Скажи ей что-нибудь доброе. Мается же девка. Бегает, как собачонка приблудная. Жалко ее.
— А почему ваши родители ее до сих пор замуж не выдали?
— Да кто ж такую возьмет? — горестно вздохнул царевич. — Разве что из Африкании вождь какой дикий сыщется. Людоед и душегуб с костью в носу. Или, может, ты согласишься?