Проваливаясь в рыхлые сугробы и путаясь в засохших черничных кустах, будущие разорители могил выбрались на каменную губу. Огромные валуны стояли, затянутые коркой прозрачно-стеклянного льда. Рванувший вперед Пересвет немедля оступился и чуть не въехал лицом прямо в острый каменный уступ. Ёширо перемещался осторожно, тщательно выбирая место, куда поставить ногу и пристально озираясь по сторонам. Вряд ли убийца станет возиться и копать посреди леса настоящую могильную яму. Укрыл тело промеж камней, забросав листвой, ветками и мхом, да и успокоился на этом. Место глухое, зимой никто сюда не забредет, а к лету от покойника мало что останется.
Разметав лопатами снег над подозрительно выглядевшим холмиком и пустив в ход мотыги, они сыскали гнездовье мирно дрыхнущих водяных ужей. Пришлось спешно сошвыривать прелую листву обратно, пока сплетшиеся чешуйчатыми телами змеи не окоченели в ледышку. Перебрались на другое место. Поплевали на ладони, начали копать. Вернее сказать, усердно ковырялся в мерзлой и каменно-твердой земле царевич Пересвет. Сердечный друг Ёширо, сложив руки в широких рукавах, созерцал наискось рассекающую заводь полосу открытой черно-серебряной воды.
— Местная Исси-онна — просто ужасная женщина, — наконец высказался он.
— Ничего-то ты не разумеешь, — пропыхтел царевич. — Явись эдакая красотка в Столь-град да пройдись в праздничный денек по улице, девки от зависти бы изошли, а мужики под белы ноженьки Роксуне сами стелились. Все при ней, и всего с избытком. Не женщина, мечта во плоти.
— Из виршей Гардиано у меня сложилось благоприятное ощущение, что его вкус намного лучше, чем у тебя, — задумчиво протянул Кириамэ. — И что он предпочитает более уточенных и, как бы это выразиться попроще, не столь вульгарных подруг.
— Роксуня не вульгарная, вот не надо грязи! — оскорбился Пересвет, с силой заехав острием взвизгнувшей кирки по некстати подвернувшемуся камню. — Что касаемо до предпочтений Гардиано, много ты о них знаешь. Никто ж не станет писать в виршах: мол, денно и нощно сердечно томлюсь по мужам с дурным нравом и тяжкой рукой. Чтоб, значит, валяли по постели с вечера до утра, а потом охаживали вожжами с утра до вечера… Ой.
«Язык мой — враг мой. Когда ж я обучусь сперва думать, а потом говорить? Проболтался. Теперь точно спасу не будет. Может, сразу в озеро сигануть, напроситься к Водянице в гости? Мол, где один, там и двое уместятся…»
Кириамэ вопросительно заломил бровь и сделался до невероятия ехиден:
— Опасаюсь даже предположить, каким загадочным образом тебе довелось вызнать о нашем госте столь волнующие подробности.
— Чтоб тебя! — в сердцах сплюнул царевич. — Притиснул в темном уголке, зацеловал в уста сахарные и принудил изложить всю подноготную, как же еще? Да ниоткуда я этого не знаю! Мара дурной сон навеяла, там и увидал!
— Мара? — уже серьезнее и строже переспросил Ёширо. — Ну-ка, обожди. Давай все сначала.
Пересвет нехотя обсказал внимательно слушавшему нихонцу краткий и яркий сон, заключив:
— Вот и гадай теперь, было такое на самом деле али не было, и почему привиделось именно мне? Не я ж ее на леднике осматривал и предлагал выпотрошить, аки рыбешку.
— Ты восхищался ею, когда она была жива. Вытащил ее тело из реки и клялся ее брату вызнать истину, — напомнил Ёширо, не преминув добавить: — И именно ты, наверное, усердно грезил перед сном о красивом иноземном госте.