Она протянула руку. Лоб мужа был горячим и мокрым, тот вспотел и трясся.
— Жернова Господни мелют медленно, Тоня… они могут молоть десятилетиями и только потом, когда ты уже обо всём забудешь, перетрут тебя в порошок. Меня уже не спасти, родная, но, пожалуйста, прошу тебя — переезжай. Замети следы. Пусть оно не найдёт тебя. И если захочешь молиться, о, если оно всё же тебя отыщет, и ты вдруг до ужаса захочешь молиться — тогда молись! Молись истово, Тонечка, прими крещение… это не спасёт тебя, но отсрочит твой конец на долгие и долгие годы — оно уснёт, ему будет не до тебя, Тоня, слышишь…
Тонечка слушала мужа, глотая слёзы. Максим бредил; у него явно был жар. Речь становилась всё более бессвязной, пока не превратилась в невнятное бормотание, в котором невозможно было различить ни слова.
Она не уснула до утра, сидя на кровати и прижимаясь к Максу, слушала его горячее дыхание. Из-за стены выло и скрежетало до самого рассвета.
Через пару дней Максим скончался. Несчастный случай: автобус, в котором он ехал к врачу, занесло на повороте. Ещё и фура, ехавшая сзади, не успела затормозить и врезалась в искорёженный остов «икаруса». Из пассажиров выжили единицы, и Тонечкин Макс не был в их числе. Его убило на месте, и иногда ей казалось, что это к лучшему: было бы куда хуже, умирай её муж медленно и мучительно, терзаясь болью и кошмарами.
Он очень хотел, чтобы Тоня сохранила ребёнка. Не сохранила, не смогла: после похорон Макса, почти в тот же день — выкидыш. Нервы, слёзы, много дней в больнице, беспощадный вердикт — детей больше не будет, можно даже не пытаться. Горе и болезнь иссушили хохотушку Тонечку, выпили из неё всю радость, и с больничной койки она встала уже Антониной Петровной — твёрдой и прямой, как сухая палка.
Квартиру, где они жили с Максом, Антонина продала. Не могла больше даже смотреть на жилище, где медленно сходил с ума её любимый человек. А ещё — бежала от звуков, усилившихся после смерти мужа. Переехала в свою старую трёшку, которую до этого сдавала, сменила место работы, изменила своей привычке подолгу гулять в парке. Закрылась на замок и занавесила шторы.
Не помогло. Не убежала.
Полгода спустя Антонина Петровна приняла крещение.
Все эти годы она смиренно глушила горькие воспоминания, запрещая себе даже вспоминать о том, что случилось с её мужем. Жила спокойно и тихо, не привлекая внимания. Растеряла подруг и почти разучилась улыбаться. И никаких, никаких мыслей о событиях того солнечного лета.
Он сошёл с ума и погиб. Только и всего. Остальное она накрутила себе сама, потому что была слаба в вере, грешная. Бог милостив, Он защитит и прикроет свою рабу от всякого зла. И все мы ходим под Его взором. Раз Он решил прибрать к себе Максима — значит, так было надо…
И даже когда погибли родители Лизы, и события стали разворачиваться с ужасающей быстротой — кошмары девочки, бессонница Антонины Петровны, шум в гостиной — она упорно продолжала отрицать очевидное сходство. И теперь вот эта ссора, сорвавшая нарыв со старых ран. Сколько прошло времени — лет десять?
Медленно мелют жернова Господни… медленно, но неумолимо. Насколько глубоко оно успело прорасти в сознании Антонины? Может ли быть так, что и её прозрение — лишь часть его жестокой игры в куклы?
Муж успел сказать ей ещё кое-что. Что-то, чему она поначалу не придала значения.
— Женщины сильнее мужчин, Тоня. Всегда сильнее. Там, где мужчина продержится день, у женщины есть месяц. Где у мужчины месяц — у женщины годы. А сильнее всех те, чьё неверие не порушит даже самое сильное убеждение. И, натыкаясь на таких, это нечто начинает злиться.
— И что происходит, когда оно злится? — робко спросила Тонечка.
Максим ничего не ответил.
Теперь Антонина Петровна видела это своими глазами. Девочка, несгибаемая в своём безбожии, пробудила нечто, что могло дремать ещё годами и лишь изредка ненадолго просыпаться, чтобы собрать жатву смертей её родных и близких.