— Это точно его рука? Он сам дал тебе этот лист?
— Нет, прислал по почте, но я знаю его почерк.
— О чём писал ещё?
— Ни о чём. В конверте было только это.
— Ты оказывал ему какие-нибудь услуги?
— Скажем,… да.
— Ты мог бы назвать его склонным к мистицизму?
— Пожалуй… Не без этого…
— Ты не замечаешь в этом стихотворении… сбывшееся пророчество о тебе?
Макс глянул испуганно и покачал головой, как порой делают узнавшие о смерти близких.
— Точней, о нас с тобой… «Последние живые — граждане блистательной столицы, враги во время оно встретились на пепелище поруганного алтаря, где тлели реликвии и драгоценности, раздули пепел — вспыхнул огонёк…»
— И увидав друг друга, пали мёртвыми от ужаса! Это и есть пророчество!?
— Не это — то, что я сказал.
— А как быть с продолжением!?
— Ты никогда не слышал о призраках чертей? Они витают среди нас; наш мир — это их навь, их дурацкий злобный рай, где они радуются каждому нашему страху, питаются нашим отчаянием, празднуют наши горести, а бывает, что подстраивают нечастные судьбы…
— И что?
— Чтобы не привлекать внимания этих духов, надо скрывать и сдерживать веселье, а ещё лучше — чтоб их вовсе облопошить! — притворяться грустным, напуганным, когда всё хорошо, понарошку ругать своё богатство, друзей, рассказывать про себя жуткие и жалостные истории… Тебе несказанно повезло, Макс: про тебя такую сочинил настоящий мастер. Эта поэма — твой оберёг. Грешно её продавать.
— С чего ты взял, что он желал мне добра? Я говорил, что мы с ним подружились!? Нет, наоборот!.. Эта поэма… — проклятье мне, только не сбывшееся, холостое, неудачное, и я снесу её старьёвщику!..
— А как же я?
— Ты?
— Я — второй последний, тот, кто слева был у алтаря?… Меня-то он не знал. Зачем ему меня губить?… Ещё раз говорю: тут добрый умысел… и даже… самопожертвование. Ты представь себе, что должен чувствовать сочинитель такого… армагеддона!
«Суеверия относятся к эзотерике, как фольклор — к литературе» — вспомнилось Максу скрипучее изречение какого-то исландского лектора. Он поддавался убеждению: тяжко было годы напролёт чувствовать себя ненавистным, теперь — груз таял, но…
— Но как быть с главным — со всемирной тьмой?
— Она уж третий год как затопила землю — с того дня, как умер Отец. Ты не заметил?
— Это твоё субъективное переживание. Байрону оно не может быть известно.
— Сильные чувства разносятся по воздуху…
— Он написал это раньше!..
— А вдруг он провидец?
— Что ты в этом смыслишь!?… Ну,… предположим, ты прав… Но почему я всё же не могу её продать? Она отработана, как патрон после выстрела. Беда была предсказана, отведена — и теперь это просто исписанная бумага. Чем мне грозит её утрата?
— Нам, может, и ничем,… но вот он может затосковать или увидеть страшный сон…
Макс натужно вздохнул, снова взлез на стол, чтоб спрятать лист, задержался, загляделся на вплывающую из тумана улицу и прошептал:
— Ну, и пусть, — рванул белый уголок из-под чёрной ветхой корки, — … Ему не привыкать.
Эжен покривился. Он видел: первое, чего хочет Макс, — это поквитаться за что-то. Сам же он, Эжен, не хранил обид и считал мстительность уродством. Уследив его мысли, Макс сказал:
— Незлопамятные люди причиняют ближним больше боли: они не помнят как чужого, так и собственного зла… Где производят графологическую экспертизу?