— Куда он ведет? — таким же шепотом спросил рыцарь.
— В квартал рынка.
— Рынка?
— Рынка рабов, северянин, рабов. Где нас и продадут какому-нибудь ублюдку-асару, да сгниет его тело в пустыне…
Он, видимо, собирался добавить что-то еще, но вдруг рядом возник дюжий надсмотрщик:
— Эй! Меряетесь языками без дозволения?! — Толстяк сплюнул на раба-герича сквозь гнилые желтые зубы. — Радуетесь, что не достались на обед бергарам?
Отвечать, судя по всему, не требовалось, так как в следующий миг надсмотрщик огрел обоих кнутом. Дальше шли в молчании, не слишком-то озираясь по сторонам.
В переулке Селим-фатх порой попадались горожане в пыльных халатах и выгоревших на солнце тюрбанах, несшие корзины или кувшины на головах. Они вжимались в стены, пропуская верблюдов Али-Ан-Хасана и других шейхов.
Примерно к полудню караван дошел. Рынок рабов представлял собой большую площадь, окруженную каменной стеной, вдоль которой был выстроен широкий, сколоченный из крепких досок помост.
Площадь рынка рабов была забита народом, как лодка рыбака, полная карася-фаскара при хорошем улове. Бедняки пришли из любопытства или, быть может, в отчаянии опознать в одном из рабов родственника или друга, из числа тех, кого забрала Пустыня. Богатые же, поедая финики и апельсины, приценивались и выбирали невольников, обсуждали их достоинства и недостатки, советовали друзьям или же оных отговаривали. В пестрой толпе шныряли нищие и попрошайки, а также слухачи султана и великого визиря, вынюхивающие и оценивающие настроения народа. Лицемерные в своем благочестии муллы, ученые мужи и духовные лица, с деланным неодобрением взирали на помост рабов и проповедовали закон пустыни: «Каждый в песках рожден быть свободным», но сами при этом алчно оглядывали живой товар. Почетные места занимали паланкины, окруженные носильщиками, опахальщиками, мухобоями и охранниками. За полупрозрачными пологами проглядывали очертания как женских, так и мужских тел.
На ступенях помоста сидели два рыночных бахши?: один в темно-синем халате и такой же чалме, другой — в апельсиновых одеяниях. Они играли на дутарах, ритмично подергивая жильные струны мизрабами, кольцами с крючками. Народные певцы пели о нелегкой судьбе невольников и восхваляли волю к жизни. Правда, их голосов почти не было слышно из-за шума толпы и базара. На помосте вереницей выстроилась цепочка рабов со скованными руками и ногами. У каждого на груди висела табличка с нанесенными мелом надписями, среди которых были имя и номер. Среди рабов присутствовали мужчины всех возрастов, женщины, дети, и даже орки. Грязные, потные, избитые, с иссеченными спинами и исхудалые от голода, они ждали своей участи и молили каждый своего бога, чтобы в душе нового хозяина была хотя бы капля жалости и сострадания.
Перед невольниками вышагивал низкорослый толстяк и тоненьким пронзительным голосом расхваливал товар. За ним, будто тень, следовал писец с большущей книгой и тростниковым пером, которым он записывал в книгу подробности сделок. Также по помосту бродил, словно голодный тигр, жирный надсмотрщик с плетью — он пристально наблюдал за рабами и всякий раз, когда кто-то из невольников смел поднять глаза на высокородных асаров, стегал провинившегося, словно мула. Мухобои с палками следили, чтобы мухи не грызли ноги и не вились над рабами, метельщики сметали дохлых мух с помоста.