Всего несколько секунд — и новые красные лапы девушки остались торчать обрубками, тетка пролезла в автобус. Но ее серые лапы удлинились и остались висеть в дверях. Они угрожающе и осуждающе нацелились на девушку, недоуменно замершую на остановке.
Автобус закрыл двери. Между двумя створками остались торчать зажатые концы серых лап. У расстроенной девушки обрубки красных лап словно таяли, уменьшались, втягивались обратно, побежденные нахальством более опытного пассажира общественного транспорта. Небольшие выпуклые остатки, как трухлявые пеньки, на глазах затянулись противно тусклой паутиной. Девушка покачала головой, отвернулась от уходящего автобуса и побрела к пешеходному переходу.
«Почему я все это вижу? Остальные ведут себя так, словно все в порядке. Обычные люди занимаются обычными делами, а ведь у них такой кошмар вместо головы! Кошмар… Без терпения, без примирения… Почему я вижу, как они рождают из себя отвратительные лапы и норовят ими огреть соседа? Почему я?!» — заверещал в Гате напуганный отчаявшийся человек.
На другой стороне проспекта, сквозь слезы обиды и злости, она разглядела тонкую темную линию, протянувшуюся от земли к небу. Верхний конец линии покачивался между белыми облачками, как длиннющая удочка. Нижний конец упирался в голову человека, неторопливо бредущего по проспекту вдоль полоски газона. Человек был одет в черные одежды до пят, шагал размеренно и спокойно, а единственная его лапа, как натянутое гибкое щупальце, не напоминала все виденные сегодня паучьи лапы, и стремилась к небу, к солнцу, к свету…
— Помогите мне, — прошептала Гата, отлепляясь от стены магазина. — Помогите. Скажите, за что мне такое? Почему я?
Она увидела, как тень ее собственных лап выросла, удлинилась и устремилась вперед, через проспект, к уходящему священнику.
— Помогите. Скажите…
На переходе зажегся красный свет, но Гата, не заметив ни того, что идти нельзя, ни того, что она наступила на несколько осколков стекла, оставшихся на проезжей части от недавней аварии, заспешила на другую сторону проспекта.
От напряжения и нового страха — опоздает, упустит, не догонит! — у нее свело судорогой ногу. Две машины пронеслись мимо: одна гневно засигналила и с ревом промчалась близко-близко, вторая чуть притормозила, пропуская босую девицу, плетущуюся через проспект на красный. С водительского сиденья высунулись три лапы и погрозили растяпе.
Отшатнувшись больше от лап, чем от автомобиля, Гата доползла до тротуара и присела на асфальт. Ногу надо было растереть. Закусывая губы до боли от боли, она кое-как размяла мышцу, поднялась и поискала взглядом священника. Его черная фигура была уже почти неразличима, но ориентир — длинная нить к небу — дарила надежду его нагнать.
Хромая, Гата пошла вдоль проспекта.
Сотня болезненных шагов, десятки размазанных по лицу слез, и впереди показались ворота кладбища. Нить теперь тянулась в небо откуда-то из деревьев, растущих за оградой.
«Я не упущу, я догоню», разозлилась Гата и прибавила шаг.
Боль в босых ногах отодвинулась, пропуская вперед надежду на помощь.
Глава 13
1
Где-то около третьей аллеи, сворачивающей с главной дороги в тенистую зелень деревьев и памятников, на Гату в прямом смысле упал жаркий летний день. Упал, придавил духотой, отодвинул ее раздражение от того, что священник идет быстрым шагом и его не так просто догнать; злость на себя — так глупо испугалась в квартире, что обо всем позабыла и выскочила босиком, а теперь горячие бетонные плитки жарят ступни, привыкшие к обуви…
Гата доплелась до скамейки без спинки, села, подобрала ноги и осторожно погладила кожу на подошве: горячо, островки налипшего колючего песка. Вот бы найти воды, остудить и сполоснуть ноги… Помнится, тут были маленькие колонки вдоль дороги, где посетители могли набрать воды, прибраться на могилах, полить цветы…